Боги среди людей - [17]

— Не хочу! — закричал он и швырнул сэндвичем в маму.

Метатель из него был никудышный, и сэндвич достался случайно пробегавшему мимо лабрадору: приятно удивленный такой удачей, пес поймал неожиданное угощение на лету и жадно слопал.

— Прости, — сказала Виола, хотя по голосу было ясно, что извиняться по-настоящему она не собирается.

— Вкусненького хочу, — канючил Санни. — Ты никогда нам вкусненького не покупаешь.

— Кто волшебных слов не знает — ничего не получает, — сказала Виола.

(Врешь ты все, лабрадор не знает, а получил, подумал Санни.) Строгая Нянька, видно, увязалась за ними на пляж. Она предложила такой же сэндвич Берти, которая копала ямки в песке. Берти сказала: «Спасибо, мамочка», потому что всегда подлаживалась под мать. «На здоровье», — ответила Виола. Санни нахмурился от этого фальшивого спектакля, разыгранного, как он понимал, только чтобы его пристыдить. Это как в игре «Ты да я — счастливая семья» (иронию этого названия Санни еще не понимал): кто не говорит по любому поводу «спасибо» и «пожалуйста», тот теряет фишку с мышонком или с малиновкой. А если человек просто забыл?

— Ненавижу тебя, — прошипел он Виоле.

Почему от нее никогда не дождешься хорошего? «Хорошее» было для Санни идеалом. С годами его словарь утопических терминов обещал расшириться, но сейчас сгодилось и «хорошее».

— Ненавижу тебя, — повторил он, разговаривая скорее с самим собой, нежели с матерью.

— Ля-ля-ля, — пропела Виола. — Ни-че-го не слы-шу.

Набрав побольше воздуха, он заорал что есть мочи:

— Я тебя ненавижу!

На них стали оборачиваться.

— По-моему, кто-то из купальщиков этого не расслышал, вон там, подальше. — Виола напустила на себя полное безразличие, отчего Санни захотелось ее изничтожить.

Против такого подлого оружия, как клинок материнского сарказма, у Санни защиты не было. В его порывистом сердце закипала буря. А вдруг он сейчас взорвется? Будет знать тогда маменька.

«Да уступи ты ей, Санни, — думала Берти. — Тебе же все равно ее не одолеть. Нипочем».

Сестра безмятежно копала ямки, держа в одной руке совок, а в другой — сэндвич, который не собиралась даже надкусывать. Через некоторое время она передвинулась на ягодицах чуть дальше и стала копать новую лунку, словно по задуманному плану, хотя задумала она только одно: выкопать как можно больше лунок до наступления сумерек.

При крещении — нет, не при крещении, а при «наречении» (этот обряд, придуманный Дороти, проходил в ночном лесу, за домом, в присутствии всей общины) Берти получила имя Луна. Виола передала мирно спящую новорожденную дочь с рук на руки Дороти, которая воздела ее к Луне, как будто готовясь к жертвоприношению, и на миг у Виолы мелькнула мысль: а не принесут ли сейчас в жертву ее малышку? Берти выпала «честь» — так говорила Дороти — стать первым ребенком, появившимся на свет в коммуне. «Даруем тебе наше будущее», — обратилась она к Луне, ничуть не растроганной таким даром. Потом стал накрапывать дождь, Берти проснулась и расплакалась.

«А теперь причастимся тела!» — объявила Дороти, когда они входили в дом. Причаститься предлагалось не детской плоти, нет-нет, но плаценты, которую Жанетт поджарила с луком и петрушкой. Виола отказалась от своей порции: в этом обряде ей виделось нечто людоедское и попросту омерзительное.

Да, Луна и Солнце — таковы были их настоящие имена.

К счастью, Берти получила второе имя в честь бабушки.

— Луна Роберта? — уточнил в телефонном разговоре Тедди, стараясь ничем не выдать своего отношения. — Как-то необычно.

— Ну, знаешь, не называть же девочку избитым именем, — возразила Виола. — Куда ни плюнь — всюду Софи да Сандры. Хочется, чтобы она выделялась.

У Тедди было прямо противоположное мнение, но он оставил его при себе. Безумство продолжалось недолго. Солнце превратился в Санни, а Берти просто не отзывалась ни на «Лунатика», ни на прочие лунные версии своего имени; вскоре окружающие в большинстве своем забыли, что записано у нее в метрике, которую с большой неохотой оформил Доминик, не признававший «тоталитарного бюрократизма» и по этой же причине отказавшийся от регистрации брака с Виолой.

Берти разрешала вспоминать родительское чудачество только деду, который изредка называл ее Берти-Луна; как ни странно, внучку это согревало.

Закончив очередную ямку (если ямку в принципе возможно закончить), Берти бросила туда сэндвич.

Виола протянула Санни рюкзак и сказала:

— Там мандарин завалялся. Где-то.

При упоминании мандарина сын оскалился.

— Может, хватит ныть? — пробормотала Виола, слишком увлеченная морем, чтобы всерьез раздражаться.

(«Зачем ты вообще завела детей? — спросила у нее, повзрослев, Берти. — Или просто поддалась зову плоти, инстинкту продолжения рода?»

«Именно поэтому люди и заводят детей, — ответила Виола. — Но скрывают истинную причину под маской сентиментальности».)

Она пожалела, что не захватила бинокль. Солнце, отражавшееся в морских водах, не позволяло отчетливо разглядеть происходящее. В море купалось множество отдыхающих, и с расстояния все они были практически неразличимы — какие-то существа, подрагивающие в синеве, будто ленивые тюлени. У Виолы была сильная близорукость, но тщеславие не позволяло ей носить очки.