Боги молчат. Записки советского военного корреспондента - [258]

В полусне Ксении Павловне представлялось, что Богоматерь пристально глядит на нее и в ее расширенных глазах читается предупреждение, приказ: Проснись!

Стряхнула с себя дремоту и услышала — шаги в коридоре вагона. Позванивали шпоры, доносился хриплый хохот. Ксения Павловна потянулась рукой к сердцу, бешено заколотившемуся предчувствием близкой беды, но рука уперлась в грубую железную коробку, пристегнутую к ней. Приподнявшись на локтях, она ждала, а шаги и хохот приближались. Доносились женские выкрики из соседних купе. Снизу напуганный голос Вали:

«Маменька, что это?»

Открылась дверь, несколько фонариков зашарили по полкам, задержались на миг на спящем ребенке и на матери, на Вале, поднявшей к лицу руки, на Ксении Павловне, прижавшейся к стенке. Один из вошедших что-то сказал, опять раздался хохот. А из соседнего купе доносились женские крики.

«Ну-с, милые дамы, принимайте гостей», — раздался от двери голос, выговаривающий русские слова слишком старательно, чтобы он мог принадлежать русскому. Дверь закрылась, в купе остались трое, остальные ушли дальше по коридору. Испуганно вскрикнула учительница, на которую легла чья-то рука, шипящий голос румына:

«Тихо, моя красавица, не нужно шуметь…»

Билась в чьих-то руках Валя. «Это же ужасно глупо! Что вы делаете?» — кричала она.

Ксения Павловна отталкивала потные руки третьего румына, который старался взобраться к ней на полку.

«Господи, Господи, да что же это», — плакала она. — «Старуха же я, старуха!»

Купе теперь было полно винным перегаром. Румыны зверели, и уже били неподатливых женщин. Громко плакала Валя, отрывая от себя руки румына. Вдруг что-то случилось. Снаружи возникла стрельба. Румын, как ветром выдуло из купе. Это партизаны обстреляли эшелон.

Отрезвевшие румыны больше в пассажирский вагон не наведывались, а в Рыльске Ксения Павловна, Валя и учительница сошли с поезда.

Марк теперь был в беспрерывном движении. Владимиров, Абдулла, Никифоров, Котов — все они делали лишь часть того, что должно было составить целое. Никифоров не знал, зачем Марку потребовался странный ошейник для дога. Абдулла, ругаясь, шил этот ошейник, который почему-то обязательно должен был быть сделан из мягкой белой кожи и на точно указанном месте иметь вшитые крючки. Человек, отправившийся к партизанам на поиски маленькой мины с взрывателем, добывший две таких мины и пронесший их через много опасностей — а это был Котов — не имел представления, зачем нужны эти слабые, с малым зарядом снаряды. Владимиров, по просьбе Марка, стал рабочим топливного склада, с которого в немецкие дома развозился уголь. Это он внес вместе с углем коробку в подвал дома Бидо. Ольга принесла эту коробку в свою комнату, вынула из нее белый полукирпич, а из маленькой коробочки металлический карандаш, и спрятала всё это в ящике комода.

Воля Марка руководила разрозненными действиями многих людей, и только он да Дробнин знали, что линии всех этих действий пересекаются в пространстве совсем близком, а в месте пересечения стоит дом, окруженный высокой металлической решеткой и охраняемый часовыми и в доме — невысокий лысоватый человек с бледным пухлым лицом.

А потом вдруг страшный провал Кулешова. Большой царап еще не вполне готов, многое решено, но не исполнено, еще должен Котов со своим отрядом пройти лесами к Рыльску — и тут провал, необходимость новых решений, необходимость знать, какие сроки у них остались, и сознание, что большой царап должен быть произведен, что он — завещание Кулешова.

Эти новые обстоятельства и заставили Марка искать встречи с теми людьми из Москвы, что направили Иголина на след Кулешова.

«Давайте, Суров, отметим нашу встречу», — сказал Шаров. — «Хотите выпить?»

«Вы мне уже предлагали выпить там, на Лубянке… Не хочу», — сказал Марк. — «Не ручаюсь, что не отравите». Он открыто и спокойно смотрел на Шарова.

«Ну, до выяснения причины, по которой вы пожелали с нами встретиться, нам травить вас нет смысла», — спокойно сказал Шаров, но в его глазах мелькнули искры, скорее всего он ненавидел Марка в эту минуту. — «У вас прескверная манера говорить то, что вы думаете», — продолжал он. — «Для конспиратора, подпольщика, главаря Черной кошки вроде вовсе не годится».

«В данном случае я хотел бы, чтобы вы, Шаров, воспользовались моей манерой и говорили то, что вы думаете», — сказал Марк. — «Вы через Иголина выдали немцам Кулешова, зная, что немцы его ищут. В чем смысл этого предательства?»

Шаров очень внимательно поглядел Марку в глаза и усмехнулся. «Не допускаю мысли», — сказал он, — «что вам неясен смысл этого».

«Но допустите, что неясен», — упорствовал Марк. — «Допустите, что вы слишком высокого мнения о моем уме и сообразительности. Допустите, что в действительности я глуп и ничего не понимаю».

«Человек, подумавший о себе самом, что он глуп, уже не глуп», — опять усмехнулся Шаров. — «Но я пойду вам навстречу. Мне неясно, зачем вы завели этот разговор, но я постараюсь идти по вашему руслу так далеко, как смогу. Я к делу Кулешова отношения не имел, но скажу вам то, что вы и без меня знаете. Уничтожение отечественной крамолы для нас важнее всего на свете. Не кривитесь от этого слова, всё, что тут происходило и происходит — крамола. Для вас это может быть восстание душ, искание правды, а для нас — бунт, ничего больше. И вы понимаете, конечно, что иначе мы на это дело смотреть не должны и не можем. Если мы хотим уцелеть, мы должны исключить из жизни элементы бунта и восстания против нас. Мы и делаем это. Неужели вы не понимаете, Суров, что нам не столь уж и важно, сколько наших людей погибнет в этой войне и какие люди останутся? Даже не столь важно, как долго еще будет война, а вот не оставить Кулешова, вас, Дробнина и всех, кто с вами, таких, например, как ваша Мария или этот сапожник Абдулла, это для нас задача номер один. Неужели не понимаете?»