Боги молчат. Записки советского военного корреспондента - [250]

Власов сидел нахохлившись. Это было письмо, которое он обещал подписать. Письмо к солдатам и офицерам русских добровольческих формирований в России о переводе их на запад.

«Подпишешь», — сказал Благонин мрачно.

«Я за них не отвечаю», — сказал Власов. — «Они мне не подчинены. Называют себя власовцами, но я за них не отвечаю».

«Так не к чему и писать им», — сердито сказал Благонин. — «Немцы боятся их в России оставить, в этом собака зарыта. Мы даже не знаем, сколько их. Не отвечаешь за них, так и не пиши! Их на атлантический вал посылают не малину собирать, а с англичанами и американцами биться. Какое нам с тобой собачье дело до всего этого?»

«Я за них не отвечаю», — повторил Власов. — «Может быть и не подпишу».

«Подпишешь», — сказал Благонин и, выходя из комнаты, сердито хлопнул дверью.

Ленков принес Власову весть — их дело на мази. Еще немного, и немцы откроют плотину, у которой сдерживают напор власовского дела.

Еще немного…

В русских добровольческих формированиях в России, перед строем солдат и офицеров, читалось письмо Власова о переводе добровольцев на запад. За родину без большевиков повсюду нужно бороться, говорилось в этом письме. Батальоны и полк, что вырос на Березине из небольшого отряда — русские формирования, созданные такими трудами, риском, жертвами в России — немцы вывозили из России. Был бунт, был исход в леса, но основная масса добровольцев подчинилась: приказ командующего Русской Освободительной Армии. Подчинились русские добровольцы и появились там, где не думали, не хотели и не должны были появиться — на защите атлантического вала, где немцы ждали вторжения. Французская земля живыми их увидела, а потом многих из них мертвыми в себя приняла.

XXX. Большой царап

В те годы западные русские селения, тихие и до войны, стали тишайшими. Ночь еще только подходила, а люди исчезали с улиц. Замирали дома, отгородившись плотными ставнями от всего мира. Бесшумно передвигались по улицам немецкие патрули. Опасная и давящая тишина. А тут еще собачье племя исчезло. По какому-то своему разумению, немцы провели массовую кампанию истребления собак, словно все бесчисленные Жучки, Кутьки, Шарики им опасными были. Не стало кому сигнал людям подать, и вовсе стало тихо ночью, тихо и совсем страшно.

В приречном, городке дня через три после нелегкой смерти Иголина, сапожник Абдулла снял со своей мастерской огромный замок и уселся за сапожный верстачек, неисполненные заказы доработать. Мастерская помещалась на самой площади, против входа в церковь, имела одно окно и с обеих сторон была сжата магазинами. Направо от нее был комиссионный магазин братьев Сиволаповых, а налево — продуктовая лавка со странным древне-славянским названием — Задруга. У Сиволаповых торговали всякой всячиной — самоварами, ношенной одежиной, часами на ходу и требующими ремонта — ну, сами знаете, чем торгуют в такое время, да еще в комиссионном магазине, да еще в таком малом городке — а в Задруге, главное, торговали самогонкой.

Это была уже предпоследняя военная весна, когда исход войны окончательно определился. Партизанское движение гремело во всю. Русская земля стала для немцев горячей, и они пытались остужать ее карательными экспедициями и плакатами, на которых человек в коричневом и на коричневом фоне. Свастика, знамена, пожар и еще что-то, что всегда окружало Гитлера на плакатах, а тут же надпись на русском, украинском или на белорусском языке: «Гитлер — освободитель». «Гитлер спасет вас от коммунизма». Абдулла постукивал молотком, подметки набивал, а сам наблюдал за горожанами, проходившими мимо его окна.

Однообразный, невеселый пешеход был тогда. Всё больше ходил с поникшей головой, и сразу подумаешь о таком, что у него с избытком есть забот, под их грузом голову не будешь высоко нести, они долу ее клонят. Одеты все были, как на подбор — бедно и запущенно. Одним словом, оккупированный народ, живущий в данном часе и не знающий, что следующие часы, дни или недели ему принесут.

Но один пешеход сразу себя по-иному обнаружил. Вскоре после полудня, он задержался напротив окна Абдуллы. Такой же, как все, но и не такой. Пиджак потертый и залатанный лежал на нем как-то так, что сразу скажешь, что он недавно на него попал — не сросся с туловищем. Старые брюки, а пузыри на коленях почти неприметные — значит лежали они сложенными и недавно в дело употреблены. Небрит, как многие тогда были, но и небритость какая-то особая, словно нарочитая. Да и то, что он не прошел, а остановился напротив окна, на всех других непохоже — тогда люди без крайней нужды лишней минуты на улице не хотели пробыть. Он стоял, долго и не очень умело вертел закрутку, рассыпал при этом табак, а Абдулла ретиво вбивал в подметку одну шпильку за другой, а сам в это время искоса наблюдал за ним. Явно из тех. Табак в городе на вес золота, а он его рассыпает. Руки белые. А потом еще это зырканье по сторонам. Заглядывает и в окно, словно хочет убедиться, что Абдулла работает за своим верстачком.

Постояв так, человек пошел дальше. Как только он скрылся из окна, Абдулла перестал махать молотком и начал считать — раз, два, три… На счете девять в той стороне, куда пошел человек, скрипнула дверь, значит, он вошел в комиссионный магазин.