Богатырские хроники - [19]

Отступился Рудый, побледнел:

— Я думал, ведун он просто.

— А кто ты такой, — Микула кашу трескает и хрюкает, — чтоб ведунам руки вязать? Наглодаются свиньи твоих косточек.

Затрясся Рудый.

— Прости, — мне говорит.

— А не прощай, братик, — Микула чавкает, — покуда коня тебе, да сбрую, да все доспехи к вечеру не доставит. Не прощай, братик. Пускай повертится, образина рыжая, самомнительная и дерзкая.

— Все к вечеру будет! — Рудый воет.

— Только не скупись, а то не простит братик. Лучшее самое бери. Тебе князь за разбойничков награду даст. Прокутить ты ее хотел да бабе своей монисто хазарское купить, а вот видишь, как вышло. Плохо, брат, глупым-то быть.

Как сквозь землю провалился Рудый. Утирает рот Микула, поворачивается ко мне. Здоровый детина, годов тридцати, руки медвежьи, волос рыжий, глазки заплывшие, и Сила от него так и прет. Склонил голову набок, в глаза мне смотрит. И в первый раз в жизни опустил я глаза.

— Зовут как?

— Святогор.

— Чей сын?

— Даждьбогов.

— Наглый ты, да.

И затрещину мне. Повалился я с ног.

— Не тем хвастаешься. Вот не Даждьбогов я сын, а с ног тебя свалил и в любом деле побью. За чем пришел, знаешь?

Поднимаюсь, затылок потираю:

— За знанием да за Силой.

Вторую затрещину дает мне Микула. Снова в угол лечу.

— Словами не бросайся. Гордец ты. И дурак к тому же. Кто ко мне прислал?

Стою, мнусь.

— Перун, — говорю.

В третий раз с ног повалился.

— Не Перун, а дуб. — Микула рычит. — Говоришь, а не знаешь. И вообще, может, и не ко мне ты вовсе шел.

Потом принюхиваться стал.

— Подойди, — говорит, — ко мне, братик, поближе.

Э, да на тебе глаз, знаешь чей?

Я молчу. Но и трех раз показалось Микуле мало, и чуть голову мне с плеч не снес лапищей своей.

— А это за что? — с полу спрашиваю.

— А просто так. — Микула рогочет. — Правильно сделал, что смолчал. К порядку тебя приучаю.

Потом помолчал, говорит:

— Давно с Кащеем-то видался?

— Девять лет с половиной.

— Дитем еще, значит, совсем? — Крякнул и говорит: — в общем, понял, я, чего тебе от меня надо. Только, братик, одно дело, чего тебе надо, и другое — чего ты хочешь. Чего хочешь, того не получишь. А надо тебе многое. Правильно сказала образина глупая: волчонок ты, тебе к людям приучаться пора. Ты, поди, и не знаешь, кто я такой?

— Не знаю, — говорю осторожно, — уж прости.

— Про богатырей слыхал?

— Слыхал.

— Так вот среди них наибольшие я и Вольга. К кому, братик, пойдешь?

Подумал, говорю:

— А у кого рука потяжелее.

Хмыкнул Микула, глазками меня полоснул:

— Значит, ко мне.

Часто доставались мне затрещины от Микулы. На дню несколько раз. Уж стараюсь, из кожи вон лезу, а он придирается или вовсе так — ни за что. И понял я: гордость из меня Микула выколачивает. И не обижался, потому что одолевала меня гордость и считал я себя всех людей превыше. Тяжела была у него рука, но только через пару годков уж не падал я с ног, а кряхтел только и затылок потирал. Но на людях не то что не бил меня Микула, а все: «братик, братик». А одни останемся — он раз, да другой, да третий.

— За что бью, знаешь?

— Знаю.

— Ну вот тебе и четвертый, чтоб догадывался.

В первый же вечер все доставил Рудый. Осмотрел Микула коня, сбрую, доспехи. Хмыкнул. Меч взял, в руках повертел и переломил. Обломки Рудому под ноги бросил:

— Дурак. Ему богатырский меч нужен.

Месяц ходил я без меча, потом в кузне деревенской, под Туровом, достал мне меч Микула:

— Годов через десять свой достанешь, лучше. А этот до поры носи. Имя ему легкое дай.

Подумал я и назвал меч: Шипь.

Когда встречал кого Микула, говорил: «А это Святогор, братик мой». И княгине киевской, Ольге-, и меньшим князьям меня назвал. «Ты, — говорит, — каждому князю наговори чего-нибудь, хоть наври. Дураки князья у нас, а без них мы в дураках будем. Под одним дураком многим умным спокойно».

Быстро научил меня Микула выгоду людскую понимать. Всю ночь ворочался я, когда к князю Святославу идти собрался. Уж с самого начала знал, чем угодить: сына Святослав хотел, а у него ото всех жен девки рождались. И понятно было, как князю помочь. Но до слез жалко мне было мындрагыра. Не того жалко, что камней драгоценных он дороже, а — яги наследство. Наутро говорю Микуле: знаю, мол, что делать, но одна у меня яга была из родных, и не за тем корень она мне оставляла, чтоб на княжескую беду глупую перевести. А Микула сам лечил плохо, но цену травам знал.

— Да, — говорит, — на твоем мындрагыре еще и Сила ягиная. Вот ты людей не любишь, а она тебе Силу свою отдала. Подумай, кстати. А мындрагыр — чего б тебе его новый не взять?

— На Восток, что ли, ехать?

— А хоть бы и на Восток. Туда дорога трудная и веселая. Там и подрастешь заодно.

— Спасибо тебе, Микула. Завтра и поеду.

А он — бац, затрещину.

— Наглец! На Восток он поехал, кости свои волкам кидать! Вместе съездим.

А я ему и говорю: — Дай еще затрещину. Вытаращился на меня Микула.

— Этого, — говорит, — еще не бывало, чтоб у меня затрещин просили. Тебе легкую, среднюю или настоящую?

— Настоящую, — говорю.

И как дал он мне по затылку — так из меня чуть не душа вон.

Ну, — говорит Микула любопытствующе, — на что тебе затрещина была нужна?

— А чтоб людей полюбить, — говорю.