Богатство кассира Спеванкевича - [32]

И он опять расхохотался. И опять какой-то шедший впереди мужчина обернулся, постоял в нерешительности и, пожав плечами, пошел своим путем. Он был даже похож на предыдущего: светлый костюм и панама с алой ленточкой.

Внезапно хорошее настроение исчезло. Это случилось, когда он проходил мимо оружейной лавки. Орудия смерти приводили кассира в содрогание — так было с недавнего времени, когда он пережил тяжелейший кризис, носясь с мыслью о самоубийстве. Но причиной перемены была все-таки не витрина — что-то совершилось у него в голове, наступило состояние, похожее на то, какое было час назад, в саду… Нет, даже хуже.

И он остановился, вконец расстроенный. Ах, разве он не знал об этом раньше, знал постоянно — с самого начала! Знал…

Собственно говоря, знал, да забыл. Вроде бы и помнил, но с этой вечной своей рассеянностью… Нет, неправда, он прекрасно знал об этом! Он сам себя обманывал, жалкий одинокий лицедей, неисправимый трус. Неужели только сейчас уверился он в том, что ни завтра, что никогда-никогда вообще не отважится он на это?

Итак, не будет никакого переворота, никакого возрождения. Не будет величия, красоты, дыхания широкой жизни, не будет Калифорнии… А ведь всего несколько недель назад взлелеянные издавна мечты начали, казалось, воплощаться в действительность, жалкая душа пробудилась к полету и со дня на день мужала в предчувствии невероятного события. Он приготовился к великому бунту, в голове возник пламенный манифест, который в свое время, с соблюдением всех мер предосторожности, он вышлет из неведомого места в Польшу. Это будет подобно грому. Всколыхнется общественное мнение, с разных сторон зазвучат голоса, выйдут в свет брошюры, разгорится полемика. Возникнет литература вокруг большого вопроса — вокруг проблемы Спеванкевича-Мстителя, появятся союзы, клубы, партии, его имя станет знаменем борьбы за неприукрашенную правду жизни. Содрогнутся финансовые магнаты, апостолы несправедливости и эксплуатации, поднимут голову униженные. Такого движения не остановишь. А когда по прошествии лет дело созреет и разразится революция, когда Польша будет, преодолевая неимоверные трудности, возводить новый государственный строй, тогда пронесется слух…

«Он» жив! Издалека он наблюдает за делом рук своих. Он прибывает! Спеванкевич-Мститель возвращается на родину! И вот великий старец объявляется в столице. Он станет перед народом и скажет: «Я прибыл! Судите Спеванкевича — растратчика, но послушайте, что скажет вам Рудольф Понтиус…»

Рудольф Понтиус!

Миллиардер, космополит, свинцовый и оловянный король, владелец островов и плантаций, сотен банков и тысячи пароходов, гениальный финансист, перед которым трепещет мир… Рудольф Понтиус из Сан-Франциско и одновременно из Сиднея, Лондона, Буэнос-Айреса, Бомбея… Тот самый… В концерне, носящем его имя, прежние польские правительства не раз клянчили у директоров пустяковый стомиллионный заем, клянчили не раз, но тщетно. Рудольф Понтиус! Повелитель вселенной!.. Это он! Он! Он кассир Спеванкевич! Урра!

Его речь будет краткой.

«Я похитил в самом грабительском из всех банков — столько-то и столько-то, — чтоб выразить свой протест против преступлений старого строя. Я распорядился этим капиталом сам, никого не беря в советники, кроме собственной совести. Трудом своей жизни я приумножил его более чем тысячекратно, и теперь я отдаю своему народу — все. Берите — вот миллиард долларов!»

В течение недель он так сжился со своим великим предприятием, что считал его делом верным, едва ли не совершившимся. Опираясь на базу в несколько сотен тысяч долларов и оперируя на просторах мирового рынка, он, Спеванкевич, в силу свойственных ему незаурядных финансовых способностей явит собой единственный в своем роде творческий гений. Это было очевидно. А теперь…

Теперь марш домой, в свою конуру с видом на стену… А завтра — в кассу, считать чужие деньги. И так день за днем, до самой смерти. Довольно! Хватит! Кому хорохориться? Кому этот мир губить? Марш в конуру! Ату его, идиота, труса, ату его, Спеванкевича-Мстителя!

Спеванкевич втянул голову в плечи и помчался домой, как настеганный. Он до такой степени пал духом, что решил, отказавшись от своего предприятия, немедленно остепениться и заняться в первую очередь детьми, в особенности четырнадцатилетним Дидеком и семнадцатилетней Цецилькой. Отданные всецело под опеку матери, оба дойдут вскоре, если он их не спасет, или до полного отупения, или до сумасшествия. Дальше;.. Он возобновит систематические занятия английским языком… Дальше… Еще сегодня он набросает сценарий фильма, взяв за основу свои недавние приключения: Медвежатница, Квазимодо, «дядюшка» — сущий кладезь идей, ну и наконец он, Спеванкевич… Он уже подыскивал название для своего шедевра. Самого себя он уже умертвил. Не осталось ничего — одно только отчаяние…

Он застонал.

…Хорошо, ах как хорошо представлял он себе это свое возвращение домой… Когда, скажем, еще в эпоху своих карточных увлечений, раз в двадцатый проигравшись в пух и прах, брел он домой на рассвете… Или когда, проблуждав долгие часы по городу и насладившись своими не ведающими границ мечтами, он спускался внезапно с небес на землю где-нибудь на углу Панской улицы… Когда, добывав на каком-нибудь ошеломляющем фильме, послушав концерт Бетховена, он устремлялся из зала в вихре высочайших надежд… Когда притащившись из опустевшей, заплеванной пивной, не пьяный и не трезвый, кляня последними словами свою судьбу, звонил у ворот…