Бог здесь был, но долго не задержался - [6]

Сибилла вырезала фотографию и отослала отцу, который постоянно твердил, что Хьюго ничего не добьется в футболе, давно пора покончить с этим дурацким спортом и заниматься страхованием, покуда ему вообще не выбили мозги, а после этого конечно, поздно вообще чем-нибудь заниматься, включая и страховой бизнес.

Тренировки на этой неделе ничем не отличались от обычных на любой другой, только Хьюго немного прихрамывал из-за поврежденных пальцев на ногах. Постоянно проверял слух, чтобы лишний раз убедиться, слышит ли, что говорят люди на нормальном для слухового восприятия расстоянии, но даже на тренировочном поле, где относительно тихо, слышал ничуть не лучше и не хуже чем до того, как повредил ухо.

Спал он теперь плохо, потому что постоянно по ночам думал о предстоящем воскресенье, об игре; Сибилла начала жаловаться, что и она из-за него потеряла сон — бродит по квартире с таким шумом, который поднимает выброшенный на пляж кит. Ночью в четверг и пятницу он теперь спал на кушетке в гостиной. Ему казалось, что часы тикают громче лондонского Биг Бена, но объяснял это своим нервозным состоянием. В субботу вечером, как и положено, вся команда отправилась ночевать в отель, так что у Сибиллы не было никаких причин жаловаться на бессонницу. Хьюго жил в одной комнате со Сматерсом; тот много курил, был не дурак выпить и гонялся за молодыми девушками. В два часа ночи, все еще не сомкнув глаз, посмотрел на Джонни: спит как младенец. И тут Хьюго подумал, не сделал ли ошибки, выбирая для себя такую жизнь.

Несмотря на легкое прихрамывание, воскресенье стало знаменательным для Хьюго днем. В середине первого периода, после первого столкновения, когда нападающий ударил его коленом по голове, Хьюго вдруг обнаружил, что теперь не только воспринимает условные сигналы от группы совещающихся на поле игроков, но и понимает, что они означают, как будто изучал планы их игр несколько месяцев. «Рыжий — справа! К пятьдесят второй по двое! Начинаем при счете „два“!» — доносилось до его левого уха ясно, словно в трубке телефона, и эти закодированные короткие фразы сразу расшифровывались в мозгу: «Фланкер — направо, ложный выпад перед правым защитником, обход, передача правому полузащитнику и прорыв со стороны инсайда к границе левого края!»

Хьюго, как прежде, послушно занимал свое место в линиях защиты, которой командовал Краниус, но, как только начиналась игра, манкируя своими обычными обязанностями, бежал туда, куда, как он знал, поведут мяч игроки противника. Перехватил два паса, перебил еще три и совершил столько блокировок, сколько все игроки команды, вместе взятые. С каким мрачным удовлетворением, вперемежку с чувством вины, услыхал он слова Гейтса, защитника противника: тот на совещании прорычал по его адресу. «Кто позволил этому Плейсу, с его рыбьей мордой, атаковать по всему полю?!» Впервые слышал, как игрок другой команды упомянул вслух его имя.

Только уже покидая поле вдруг понял, что в сегодняшней игре Сматерс ни разу ничего ему не крикнул. В раздевалке попытался перехватить его взгляд, но почему-то упорно отворачивался.

В понедельник утром вся команда просматривала кинозапись игры, и тренер останавливал ее только в тех местах, где действовал на поле Хьюго, и потом демонстрировал в замедленном темпе все детали его игры, повторяя их снова и снова. В этот понедельник он чувствовал себя гораздо хуже, чем обычно. Тренер не говорил ничего, кроме одной лаконичной фразы: «Ну, посмотрим еще разок». Приходилось все время глядеть на себя на экране, причем он в центре игроков; это на него сильно действовало, смущало — словно выступает перед товарищами в главной роли на театральной сцене. Раздражало еще и другое: сколько раз, даже если был прав, позволял блокирующим игрокам противника сбивать себя с ног; сколько проведенных им «чистых» столкновений превращалось не по его вине в упорные схватки, когда противник повисал на нем и приходилось волочь его на себе несколько ярдов по газону. В команде существовало строгое правило — при кинопросмотре игроки не делают никаких комментариев, — поэтому, Хьюго понятия не имел, что думают о нем товарищи, как оценивают его игру.

Но вот просмотр кончился; Хьюго первым бросился к двери, однако тренер помахал ему рукой; большим пальцем сделал понятный всем жест — приглашаю, мол, в свой кабинет. Хьюго приковылял, ожидая самого худшего. Просто у него в руках не для показухи: пальцы на правой ноге как отбивная котлета; ожидая; войдет тренер, Хьюго лихорадочно придумывал, как сообщить ему о своем увечье, чтобы оправдаться за куда менее славные моменты своих действий на поле — они ведь тоже запечатлены на пленке.

Тренер явился — с расстегнутым воротником рубашки на толстой шее, чтоб не мешал свободно изъясняться. Плотно закрыв за собой дверь, сел и серьезно заворчал. Это ворчание означало: Хьюго разрешено сесть. Он и сел на деревянный стул с прямой спинкой, поставив трость перед собой — пусть тренер получше ее видит.

За спиной тренера на стене портрет — увеличенная фотография игрока в форме сороковых годов. Звали его Хойхо Бейнс, однажды единогласно признан лучшим игроком в Национальной футбольной лиге. Хьюго слышал в обычно суровом голосе тренера нежные нотки, лишь когда тот упоминал имя Хойхо Бейнса.