Бог тревоги - [55]

Одной ночью он мне особенно досадил. Привел поклонницу, пил и громко болтал, ставил музыку из колонки. Я вышел на кухню в трусах, чувствуя в каждой клеточке тела силу и злобу, взглянул на небритую тусклую физиономию Жени с глазами, в которых перемешалось распутство с жалким животным страданием. Я был очень близок к тому, чтобы ударить в нее. Сдержавшись, я все же решил, что теперь обязательно съеду. Такое соседство — чересчур для меня. По крайней мере сейчас.

Он остался один, а потом загремел в дурку. С тех пор я чувствовал между нами эту неловкость, мое предательство мешалось посреди нашей дружбы, душило ее. Все эти годы я ждал нового шанса, невольно желая Жене горестей и страдания, и, кажется, наконец-то дождался их, но все опять происходило несвоевременно.

* * *

Пока мы брели по Невскому, Женя периодически доставал пачки денег и тряс перед прохожими. Он оставлял за собой денежный след, но любые следы на Невском проспекте мгновенно тают. Здесь был все тот же чудовищный маскарад, что и всегда. Мулат в белых перчатках предлагал купить часы, старшеклассницы с прыщавыми лбами хватали за руки, пытаясь куда-то увлечь, на плечо опустилась лапа ряженого короля-льва, и пришлось грубо отбросить лапу.

Мы перешли через Литейный мост с огромным трудом, делая частые остановки, как древние старики. Никогда мне не починить мою антенну инопланетянина: может быть, мне было предначертано убивать из бластера гигантских насекомых без ртов, мутантов с длинными и изящными, как женские ноги, щупальцами, но вместо этого я буду нянчить Женю, поить его чаем с ромашкой, умывать его теплой водой, кормить с ложки манной кашей без комков, ставить ему его любимого комика Луи Си Кея, который расскажет сказку про скольжение в куче дерьма и публичную демонстрацию гениталий. Я укрою его однотонным пледом, я лягу с ним и обниму, потому что в квартире на улице Комсомола из всех щелей задувал древний гиперборейский ветер. Именно так, насколько я мог судить, друзья и поступают.

Наконец добравшись до этажа, я ощутил в ногах такую слабость, как будто пробежал полумарафон. Вот только без всплеска эндорфина, без радостного подъема, без приятного чувства усталости. Усталость была неприятная, давящая к земле.

Я покачнулся, из носа капнуло, я почувствовал на зубах стальной сладковатый привкус, сделал пару шагов в сторону комнаты, но не успел открыть дверь и грохнулся в обморок.

22

Я пришел в себя в коридоре, от Лидиного звонка. Марсель смотрел на меня из угла своим спокойным начальственным взглядом. Глядя ему в глаза, я сказал в трубку: «Слушаю».

Голос Лиды звучал необычно: он был туманным, певучим, слегка охрипшим. Наверное, она очень долго отчитывала детей, наконец сотворивших что-то такое, что вырвало ее из покорного состояния. Лида просила приехать как можно скорей. Хотя она говорила с особенной внятностью, почему-то не удавалось понять, о чем идет речь. Я разобрал только про соседку, которая бросилась из окна. Сразу представил себе эту соседку в ночнушке, застрявшую на дереве под окном и жалобно мяукавшую.

— Ей что, нужно помочь? — спросил я заплетающимся языком.

— Ты опять пьяный, что ли? Это мне нужно помочь, а ей уже не поможешь.

* * *

В этот раз я ехал уже на метро, ошибочно полагая, что так будет быстрее. В вестибюле на меня с двух сторон бросились сотрудники метрополитена и повели в какой-то чулан, где нужно было достать металлические предметы и кинуть на ленту рюкзак. В московском метро никто никого не тащил, а сотрудник только лишь проводил по рюкзаку неким таинственным тротилоискателем. Его движение напоминало пассы экстрасенсов и знахарей, которые оказывают услуги прямо через телеэкраны. И, вероятно, эффективности в этой проверке было примерно столько же. А в Петербурге пассажира хватали, куда-то вели, как преступника, как магазинного воришку. Презрение этого проклятого города к человеку проявлялось даже в такой мелочи.

В вагоне метро я закрыл глаза. Я заглядывал внутрь себя и видел то маленького скворца, стиснутого органами, то огромного разложившегося птеродактиля, лежащего грудой гниющих кусков. Задрав рукав куртки, я увидел на руках темные пятна, вроде пигментных, но еще совсем недавно их не было.

Рядом со мной сидел пассажир с крупноформатной картиной, спрятанной под материей. На Восстания зашла женщина, тоже с картиной, которую она бросила, как ненавистную рухлядь, к дверям. Картина была ничем не прикрыта и потому намокла от снега. На ней был парижский закатный пейзаж. Кругом одно умирание, сколько же мертвецов вдруг стало вокруг, думал я, щупая кожу.

* * *

На этаже я встретил толпу людей в полицейской форме и без, один из них, молодой парень с волнистой густой шевелюрой, как у французского актера «новой волны», спросил, живу ли я здесь.

— Не живет, он здесь не живет, — ответила Лида, заталкивая меня в квартиру. Она была в том же халате домохозяйки с дециметровых каналов, с розоватым от слез лицом. Я посмотрел на прозрачно-красные мешки под ее глазами и заметил, что один мешок чуть больше другого.

В первую встречу ее лицо показалось лицом модели, которая рекламирует современную, чисто обставленную пирожковую или же блинную. Теперь лицо Лиды сгодилось бы только на то, чтобы рекламировать захолустную станционную пирожковую. Там дорого, а в тесте время от времени можно найти волосы, хвостики крыс, а иной раз и человеческий ноготь. Девиз такой забегаловки — «Не поедите у нас — значит, не поедите вовсе».