Бог тревоги - [50]

Если бы я изучал это кладбище летом, если б гулял по нему из праздного любопытства, то мог бы воспеть его открытые нараспашку склепы, в которых пахнет костром, пикником, вином, деревенской жизнью. Черный, затянутый тиной пруд, в котором, как бесноватая, прыгает одинокая рыба, студенты рисуют пейзажи, пожилая монахиня поливает цветы на могиле иерея, а рядом с ним лежит декадентская поэтесса Мирра Лохвицкая. Воспел бы и другие причудливые соседства — к примеру, соседство Анатолия Собчака со Львом Гумилевым, сказал бы, что здесь воняет, цветет, репейник цепляется, крапива жалится, осы кусаются, как умирающие от жажды собаки лакают кровь комары. Что здесь так приятно пить алкоголь на пруду и прятаться от палящего солнца в пустом и просторном склепе.

Но я изучал Никольское кладбище зимой, и вся эта цветуще-гниющая жизнь лежала под слоем неподвижного чистого снега, который сыпал и сыпал, медленный, липкий, тяжелый. И я шел, еле переставляя ноги, внимательно вглядываясь в надгробия, и сердце всякий раз останавливалось, стоило увидеть чернеющий обелиск, и поводы для остановки сердца возникали почти ежесекундно, так что проще было бы ему совсем замереть на какое-то время. Пейзаж был мучительно однообразным, двухцветным, строгие, без примесей, черный и белый цвета. Еще кое-где вылезали из снега костлявые лапы веток, цветочные веники, бутылки из-под воды и вина, доски — не пошедший в оборот материал для гробов и крестов.

* * *

Дав себе отдохнуть десять минут, я без малейшей охоты поплелся к метро, чтобы встретиться с Женей. Теперь мне уже казалось, что уверенность, посетившая меня в Комарово, была обманом чувств. Одним из тех наваждений, которые овладевают местными жителями, рождая у них в голове самые экзотические идеи, и причина тут в самом воздухе, в этой густой тишине, поглощающей всякие звуки.

Женя стоял на пересечении двух оживленных улиц, у дверей магазина церковной утвари «Софрино». Посетители, проходя, подвигали его, а он не замечал и снова становился у входа. Он чесался сильнее обычного, вертел лицом, как кот, на которого прыснули из распылителя.

Мы прошлись по Синопской набережной, через Таврический сад вышли к Кирочной и прошли ее целиком, остановившись на набережной Фонтанки, где наблюдали людей, таскавшихся по желтоватому льду без всякого страха. Вернулись и перешли через Литейный мост, соединяющий царственность центра с мрачным, на большого любителя, очарованием Выборгской стороны. Все это время нас поливало зимнее солнце, а Женя, перескакивая с одной на другую тему, беспорядочно говорил.

Я наблюдал за его оживленным лицом. По нему как будто носилась толпа прозрачных насекомых. А в глазах горел бледный огонь. Тусклое, но упрямо светящееся безумие. Женя никогда не умел рассуждать о быте, о простых человеческих темах вроде еды, спорта и отдыха. Он сразу же добирался до глубинных вопросов бытия и небытия, рассматривая их, как до сих пор принято говорить в научной среде, «сквозь призму» — в его случае сквозь призму изощренного онанизма, секса и всех проблем, касающихся мочеполовой и анальной сферы.

Он стал убеждать меня, что писатель Тургенев был пошлый беспомощный беллетрист, но в конце жизни стал настоящим гением. В своих поздних белых стихах. У Тургенева есть стихотворение, в котором лирический герой, дряхлый писатель, лежит на смертном одре, и к нему через окно залезает огромное насекомое, взбирается на больного старика и начинает насиловать. «Вот! — кричит умирающий. — Я, благонамеренный дворянин, писатель Тургенев, и к чему я пришел на закате дней? К тому, что какой-то гигантский жук затрахает меня до смерти».

Позже, вернувшись домой, я прочитал все стихи Тургенева, но не нашел ни одного и близко похожего по сюжету. Но с какой жадностью я искал, хотя и подозревал, что Тургенев вряд ли где-нибудь описал изнасилование насекомым.

Когда мы сели передохнуть в Сампсониевском саду, поднялся неистовый и сумбурный звон колоколов — должно быть, в соборе был нанят новый звонарь, малоспособный, но энергичный. Женя не мог усидеть на месте, шагая кругами вокруг скамейки, он стал говорить о том, что бога отца сменил бог дед. Это добрый старик, но с очень больной простатой. Из-за своих медицинских проблем он совсем отошел от дел, выпустил вожжи реальности, и ничего другого не остается, как взять их в свои руки. А где же эти вожжи находятся, и как их следует брать, и куда в этом случае направлять повозку, на эти вопросы получить ответа не удалось. Увидев еще издалека и, может быть, до того, как он вообще появился на горизонте, свой автобус, Женя, на прощание поцеловав меня в лоб, бросился через дорогу. Не заметив вильнувшей перед ним в последний момент машины, он успел вскочить в дверь и тут же скрылся в толпе пассажиров.

Женя не стремился держать свое состояние под контролем и не особенно доверял таблеткам. Он считал, что они оглупляют его, а его пограничные состояния позволяли заглядывать в те края, куда обычному человеку заглядывать не приходится. У него случались видения и прозрения, которые, вероятно, оправдывали постоянный риск соскользнуть в опасное для него и обременительное для других очень деятельное сумасшествие.