Бог, природа, труд - [84]

Пасторша глянула на него удивленно, но промолчала.

— А тебе, Куно, положить еще ложку?

Куно вскочил и в точности повторил все жесты Фердинанда.

То же сделал и Херберт. После чего все трое уселись на свои места.

Все это выглядело так нарочито и комично, что пасторша не выдержала и засмеялась.

— Дети, дети! Что все это значит? Кого это вы высмеиваете?

Она понятия не имела, над кем смеются, она и не помнила, как благодарила ее за обедом Аннеле.

Зато Аннеле знала, над кем подшучивают. Она видела себя, видела, что ребята смеются над ней. Мало им, что за обедом переглядывались, смеялись над ее неловкостью, им во второй раз надо было напомнить об этом, высмеять ее, смутить. Лизиня тоже поняла, что смеются над ее младшей сестренкой, быстро поблагодарила и поднялась, чтобы увести сестру.

Но Аннеле осталась. Пунцовая, она вцепилась в спинку стула, не отвела взгляда, не наклонила головы, хотя так стоять было необыкновенно тяжело — словно навалился на нее огромный камень. Но глаза смотрели воинственно: ну, что, смотрите же на меня! И они смотрели. В течение секунды лезвие одного взгляда скрестилось с двенадцатью, и умей глаза говорить, они сказали бы: «Я понимаю, чего вы хотите. Причинить боль, а потом презирать, но за такой поступок вас самих презирать надо. Вас двенадцать, а я одна, вы живете в довольстве, я в бедности, но я не отступлю, я буду стремиться все выше, и буду там же, где и вы, да; а может быть, даже выше. Вы еще увидите!»

Больше им сказать было нечего.

— Не надо было принимать так близко к сердцу. Глупые мальчишки, — успокаивала ее Лизиня.

— Да я и не приняла! — бросила девочка, но глаза защипало от слез.

— Ну вот и хорошо! И не надо отчаиваться!

И ЭТО СЧАСТЬЕ?

Что случилось с Лизиней? Приветливая, смешливая, отважно преодолевавшая все невзгоды девушка, которая не позволяла Матушке-заботе совать бесстыжий нос в свое сердце, эта девушка изменилась до неузнаваемости. Побежит, бывало, за чем-нибудь, вернется: забыла взять. Поручит Аннеле работу, растолкует, что и как, а через минуту: «Я объяснила тебе, что делать? Не помню». «Объяснила, объяснила». Спросила как-то Аннеле что-то, прошло две минуты, три, прошло пять, Аннеле повторила вопрос. Сестра словно ото сна встрепенулась: «Ой, да! Ты спросила о чем-то?» Но тут же забыла о вопросе и не ответила. Так и шло. Смотрела и не видела, говорила и не ждала ответа, шла и забывала куда, снова возвращалась на то же место. Задумается надолго, вздохнет, снова думает о чем-то, украдкой смахнет слезу с тонких пальцев, которые ни на минуту не перестают двигаться, словно шкивы механизма.

Мать многого не замечала. Она была занята их маленьким хозяйством, а все остальное время в соседней комнате непрестанно жужжала прялка. Мелнземиха к доле Кристапа добавила лишний мешочек крупы и кусок сала, но не забыла при этом дослать мешок льна и мешок шерсти: пусть уж пряха поспешит до осенней распутицы ниток напрясть. Столько всего нужно: батракам и батрачкам в счет заработка отмерить, и на простыни, и мужу на штаны, и детям куртки связать. Много ртов приходилось кормить в Мелнземах, много народу одевать.

Мать уходила в работу, как пловец под воду. Рррр, рррр! Жужжанье прялки то затихало, то снова наполняло комнату. И в этом жужжании слышались пряхе отзвуки ее минувшей жизни. Склонив голову, она слегка раскачивалась в ею же самой заданном ритме. Губы чуть приметно шевелятся, словно она ведет с кем-то тайную беседу. Аннеле казалось, что мама не говорит, а поет. Все поет и поет неслышную, нескончаемую, только ей одной понятную песню.

Мать ходила довольная, если работа заполняла весь ее день. Нет, никаких перемен в поведении старшей дочери она не заметила.

Зато все видела, все замечала Аннеле. Струны ее души всегда были натянуты. На все отзывались: что случилось? что происходит? Перемену, которая теперь стала заметной, она предчувствовала. Но разглядеть ничего не могла. Горизонт скрывался во тьме. В тумане. Сестра страдала молча. Ей предстояло преодолеть какие-то трудности. На что-то решиться. Избрать путь, который вел к неясной для нее цели. Милая сестра! Если бы можно было ей чем-нибудь помочь.

Лизиня работала то дома, то у Ранков. Иногда она бывала занята там по нескольку дней подряд, а то и целую неделю, но сестру с собой не брала. Отговаривалась: там она шитьем занимается между прочим. Госпожа Ранка заготовила на зиму уйму фруктов и ягод, и Лизине приходится помогать. Госпожа знала лишь то, что передала ей мать, а Лизиня, пока работала, накопила немало советов и знаний, как пчела, которая собирает нектар с разных цветов. Несколько тетрадок у нее были исписаны рецептами. Были там и советы знаменитой кухарки Хаманисов, и госпожи Тидеман, и тетушки Мейры, знания которых были общим достоянием слетавшихся к ним, словно пчелы в улей, соседок, местных елгавских дам.

Госпожу Ранку Лизиня определила одним словом. Она была «человек». Она не стремилась выжимать сок из молодой работницы, как из лимона. Может быть, она еще не обучилась этому. Трудолюбивой девушке это шло только на пользу. Госпожа не считала часов, не говоря уж о минутах, как другие, не прислушивалась к бою часов — не дай бог, сделает на один стежок меньше, чем полагалось за уплаченные деньги. Не раз в самый разгар работы она стремительно входила в комнату, надевала на машину чехол: «Хватит, искололись, нашились. Идите-ка помашите крылышками!» Стремительной, подвижной девушке, которая любую работу, отличавшуюся от ее ежедневного труда, считала приятным отдыхом, такое дважды повторять не приходилось.