Бог после шести - [23]

Они помолчали. Костя повернулся и сказал:

— Иногда я смотрю на нее, и мне плакать хочется: до чего ж беззащитна! Но мы ее не обижаем. Ни-ни. — А потом добавил: — А ты поезжай к ней, телефона ведь у нее нет. Все равно кому-то ехать. Я не смогу, а ты поезжай. Расскажи, куда ехать, когда. Она удивительно бестолкова. Так что объясни все подробно и даже с рисунком, все на бумажке распиши. Познакомишься с девочкой. Это экземпляр!

После ухода Виктора Костя стал собираться на работу. Предварительно он обстоятельно и методично перекусил: выпил бутылку холодного молока, съел сырок, закусил рисовой кашей с курагой. Костя был вегетарианцем. По многим соображениям: главными были предписания йоги. Готовясь к выходу, он сложил свой черный Халат, в полиэтиленовый мешочек сунул термос и бутерброд с сыром, присовокупил чистое махровое полотенце и новый кусок мыла, завернул все это в пакет из оберточной бумажки, поместил в авоську, надел куртку, ушанку и вышел из комнаты, предварительно заперев ее на английский замок. В его движениях была размеренная методичность и совершенная уверенность в правильности действий и поступков. До работы было недалеко; Костя действительно оформился в соседнем районе совместителем. Он работал дворником и уборщиком мусорных камер. Так что притворяшки были несколько дезинформированы о Костиных должностях.

В автобусе было пусто. И это обстоятельство Костя отметил для себя с большим удовлетворением. Транспорт не то что в часы “пик” — в давке и ругани. Костя спокойно сидел на первом переднем сиденье и, продышав на окне круглую дырочку, разглядывал знакомые улицы. Редкие прохожие, гонимые волнами холодного морозного ветра, торопились, стремясь побыстрее попасть в свои уютные квартиры. “А мне некуда спешить, — думал Костя, — я еду всегда без опозданий. На мою работу опоздать трудно. Снег вряд ли убежит без моей помощи. В сущности, я счастливый человек: я никому ничего не должен и мне тоже не должны. У меня нет претензий к людям. Пусть только они оставят меня в покое”.

Он сошел на четвертой остановке и, пройдя знакомыми изгибами микрорайона, вошел в маленькую, освещенную электрической лампочкой на голом шнуре комнатку, где дядя Митя пил густой черный чай из алюминиевой кружки, заедая его бутербродом с любительской колбасой.

— А-а, студент! — приветствовал Костино появление сторож. — Присаживайся, гостем будешь.

— Благодарствуйте, дядя Митя, я уже отужинал. — Костя шмякнул ушанку на лавку и стал раздеваться.

Они немного поговорили. Дядя Митя, как всегда, интересовался вопросами большой политики. Соотношения с этим миром у него начинались с министерского и парламентского уровня. С президентами и руководителями государств сторож был накоротке, мог часами увещевать какого-нибудь далекого правителя, раскидывая перед Костей сложный пасьянс державной глупости упомянутого владыки. За долгие зимние и осенние ночи страдавший бессонницей дядя Митя успевал перечитать большинство газет и журналов, выписанных жэковским агитпунктом. Его политическая и экономическая эрудиция была обширной, но несколько несистематизированной. Костя поражался памяти старика, в которую так прочно и основательно укладывалась информация. Но факт, застряв в голове дяди Мити, возлежал там одиноко и сиротливо, не будучи связан с другими общественными явлениями. Поэтому воспользоваться эрудицией старика было затруднительно. Перелопачивалась куча ненужных сведений, прежде чем обнаруживался требуемый материал. Впрочем, Костя находил, что память старого эрудита немногим отличается от мышления так называемых интеллигентных людей, каких Костя, выросший в семье профессора, слышал и знал немало.

— Да ты выпей чайку, — уговаривал Костю старик, — ведь с морозу, захолодал весь, наверное. Или, может, что-нибудь покрепче требуется?

— Вы же знаете, Дмитрий Иванович, не приемлю.

— Да, знаю и немало тому удивляюсь. Какой-то ты очень не похожий на других ребят, парень. Не чудак вроде, голова будто варит и так все в форме, есть чем девок заинтересовать, а ведешь себя странно. Вот учился, говорят, техникум кончил — и никакого тебе экономического эффекта для страны. Сдается мне, парень, что ты хитришь. Ждешь ты чего-то, а вот чего — я сам не пойму. Чего можно ждать, мусорные камеры чистючи?

Костя рассмеялся, бодро притопнул валенками.

— Именно так. Жду. Жду у моря погоды… Ну, всего доброго, Дмитрий Иванович. Некогда мне дискуссии с вами сегодня проводить: снегу много.

Он взял скребок, лопату и вышел к подъезду. Было тихо. Ветер, несшийся по улицам, внезапно ослабел и сник. В микрорайоне повисла тишина. “Люди устали после работы, отдыхают”, — подумал Костя. Окна домов гасли. Костя встал, упершись крепкой ногой в твердую, бугристую поверхность асфальта, и сделал первый удар скребком. От отточенного лезвия поднялись фонтанирующие брызги льда и снега. И пошло: он бил, подсекал, разбивал, взламывал, и вскоре, минут через пятнадцать, большая часть тротуара напоминала взрытый ледоколом участок Ледовитого океана. Костя подхватил лопату, упер черенок в грудь и, громко шурша, стал сгребать куски наледи. Проглянул белесый, в инее асфальт. Костя почувствовал, что мышцы его отвердели, и первый приятный пот-пар проступил на груди, на затылке, спине. Слегка задохнувшись, он остановился и снова прислушался. Было удивительно тихо. С высокого неба на землю падали снежинки. Костя стоял и думал, что с каждым днем он становится все крепче и чище. И сильнее. В этот год от него отошли все неприятности, все обиды его интеллигентной семьи. Они там думали, что он сбежал на север. И Костя не разуверял их. С помощью приятеля, работавшего за Полярным кругом, он ежемесячно высылал родителям прохладные, спокойные письма. А сам был здесь, неподалеку, но жил совсем другой жизнью. Она нравилась ему, эта жизнь. “Да, — думал он, — я становлюсь все крепче, все лишнее уходит от меня”…