Бог плоти - [41]

— Какие мы дети!

К тому же это было сказано дурно, без всякого убеждения и авторитета. Я был неспособен открыть в нашем горе что-либо ребяческое. Малодушие? Может быть. Впрочем, что такое малодушие? Разве доказано, что нужно обладать этого рода мужеством? На алтарь какого бога требовалась от меня эта жертва?

Зародившись внезапно, наше отчаяние распространялось кругом меня с быстротой шквала. Одна лишь мысль оставалась светлым пятном среди непроглядной тьмы, давала надежду найти выход: что никакая сила не может заставить меня оставаться в моем положении; что на худой конец я волен переменить профессию; что я всегда могу выбрать что-нибудь другое, если денежные затруднения или даже нищета покажутся мне менее жестокими, чем разлука.

Я чуть было не сказал этого Люсьене, но удержался. Ибо она вполне способна была принять мою мысль не как утешительную мечту, которой мы обольщаемся, но как практическое предложение, которое нужно немедленно же обсудить. Я предвидел, как она спросила бы меня: «Отчего же не сейчас, Пьер?» — притом таким тоном, который заранее отметал все возражения и все самые благоразумные расчеты. Я не мог бы даже испугать ее материальными затруднениями. Ведь она изведала нужду и сумела выбраться из нее. Она добавила бы: «В нашем распоряжении три недели, чтобы по-новому устроить нашу жизнь». В моем тогдашнем состоянии эта откровенность, эта манера смотреть прямо на вещи и ставить на разрешение задачу нашей жизни, заменив все условные знаки человеческими ценностями, застали бы меня врасплох и не дали бы возможности искренне сопротивляться. Я стал бы защищаться лишь при помощи вялых доводов, и сердце мое готово было бы сдаться. Возможно, что в заключение я сказал бы себе: Отчего же нет? И я хорошо знал, что не следовало позволять нашему общему отчаянию с такой легкостью схватить нас за горло.

Так шли мы вдоль набережных Старого Порта. У пристаней были причалены легкие лодки для прогулок. Две или три из них носили имя женщины. Я мысленно писал «Люсьена» на высоком борту парохода, который скоро должен был увезти меня. Я думал о мрачном гении человека, мало заботящемся об уменьшении горя.

* * *

Я предложил Люсьене пойти в ресторан. Но она отказалась от этого развлечения. Мы пообедали дома в маленькой, почти лишенной мебели столовой, где было еще светло.

Я помог Люсьене накрыть на стол и приготовить устрицы, которые мы купили по дороге домой. Мы избегали говорить о чем-либо, кроме того, чем занимались в тот момент. Несмотря на свои невеселые мысли, Люсьена сохраняла обычную грацию. По временам, прерывая ее работу, я брал ее за руки. Я тихонько заставлял ее выпустить то, что в них было. Когда руки освобождались, я покрывал их поцелуями. Остававшийся на них морской запах устриц и капли морской воды не наносили им никакого ущерба. Наоборот, от этого они как бы вновь приобретали аромат любящих рук. Не знаю, подумала ли об этом Люсьена, но она почувствовала, что среди поцелуев я нюхал ее руки. И я увидел на губах ее улыбку.

Затем я сжал ее в объятиях. Снова почувствовал я всем своим телом неистощимое, вечно новое присутствие ее тела. Лишний раз я оценил ту бодрящую силу, то внезапное исступление и заставляющее забыть обо всем опьянение, которые исходили от ее грудей и живота только благодаря тому, что они нежно прижимались ко мне, в то время как мои руки ласкали ее гибкую спину и талию, а губы останавливались на одном таинственном местечке, выбранном ими на изгибе шеи. В страстном порыве мне хотелось прервать милую забаву, которую представлял наш обед, чтобы отвести Люсьену в кровать. Одно лишь обладание, казалось мне, могло изгладить то дурное впечатление, которое оставило на нас посещение парохода, а острое наслаждение текущего момента — обмануть насчет подлинных отношений между настоящим и будущим и заставить уверовать, что интенсивность и совершенство настоящего могут магической силой изменить ритм времени и степень необходимости фактов.

Но мне нужны были не иллюзии. Я, наоборот, хотел сохранить полную ясность ума, хотел, чтобы само мое возбуждение дало мне отчетливые указания. Если, заключив Люсьену в свои объятия, я долго сжимал ее, то делал это не для того, чтобы убедиться, что тело моей молодой жены постоянно оставалось для меня бесконечно желанным (разве у меня были на этот счет сомнения?). Не для того также, чтобы обострить мое желание. С самой свадьбы я не знал, что значит возбуждать в себе любовный пыл, именно вследствие того непрерывного желания, которое внушала мне моя жена, и той остроты, которую оно мгновенно принимало, как только тело Люсьены обещало удовлетворить его. Но, обнимая таким образом жену, продолжая не только со страстью, но и с тревожным вниманием прижимать ее тело к моему, я думал, может быть, что меня осенит нечаянная мысль о единении двух существ и их разлучении, мысль, до сих пор неосознанная мной в упоении счастья и в большей или меньшей степени способная ободрить меня, дать мне некоторую надежду. И непрестанно возобновляя поцелуи в то же самое место шеи, я ждал появления этой мысли, ради которой пренебрегал желанием.