Бог гонгов - [4]

— Это была длинная золотая булавка с выточенной обезьяньей головкой, — рассказывал священник, — заколотая весьма необычным образом. Еще на нем было пенсне и широкий черный…

Владелец гостиницы продолжал неподвижно всматриваться вдаль. Глаза на застывшем лице как будто принадлежали двум различным людям. Внезапно он сделал молниеносное движение.

Отец Браун, повернувшийся к собеседнику спиной, мог бы в следующее мгновение ничком упасть замертво. Фламбо не был вооружен, его крупные загорелые руки покоились на самом краю длинной скамьи. Вдруг плечи его напряглись, и он занес чугунную громаду высоко над головой, словно топор палача, готовый вот-вот опуститься. Вертикально вставшая скамья, которую он удерживал руками, походила на железную лестницу, по которой он вот-вот взберется к звездам, приглашая за собой всех остальных. Долговязая тень в мягком полумраке сумерек напоминала фигуру сказочного великана, размахивающего Эйфелевой башней. Эта чудовищная тень и лишь затем предощущение страшного удара испугали хозяина гостиницы. Бросив плоский, блестящий кинжал, он ретировался в дом.

— Бежим скорее! — крикнул Фламбо, яростно отшвыривая уже ненужную скамью.

Он подхватил под руку своего низкорослого спутника и потащил его сквозь оголенную пустошь сада, упиравшегося в закрытую калитку. Здесь Фламбо пригнулся, помолчал, затем произнес:

— Дверь на замке.

В это время с верхушки одной из декоративных елей слетело черное перо и опустилось наземь, задев поля его шляпы. Это испугало его сильнее, чем негромкий хлопок, прозвучавший в отдалении за секунду до того. Последовал еще один хлопок, и дверь, которую пытался открыть Фламбо, вздрогнула от всаженной в нее пули. Фламбо вновь распрямил напрягшиеся плечи, фигура его изменила привычные очертания. Три скобы и замок были сорваны в один миг, и он вылетел на безлюдную дорожку, высоко поднимая над собой дверную раму, подобно Самсону[1], несущему врата Газы.

Он как раз перебрасывал выломанную дверь через изгородь, когда третий выстрел взрыхлил снег у него под ногами. Более не церемонясь, он подхватил маленького патера, усадил его к себе на плечи и помчался по направлению к городу со всей скоростью, на которую был способен этот длинноногий великан. Так он пробежал не менее двух миль, прежде чем опустил священника на землю. Бегство друзей трудно было назвать достойным отступлением, хотя в памяти возникал классической образ Анхиса[2], но отец Браун все-таки расплылся в улыбке.

— Послушайте, — произнес Фламбо, когда они снова перешли на размеренный шаг в одном из переулков, где можно было не опасаться внезапного нападения, — я совершенно не понимаю, что все это значит, но если глаза не обманывают меня, то человек, которого вы так подробно описали, вам не встречался.

— В определенном смысле я встретился с ним, — ответил священник, нервно покусывая палец, — но было темно, и я не смог как следует рассмотреть его. Это произошло под той самой деревянной эстрадой. Боюсь, мое описание страдало неточностью, все-таки его пенсне было разбито, а тонкая золотая булавка вонзалась не в лиловый шарф, а прямо в сердце.

— По-видимому, этот тип с оловянными глазами как-то с ним связан, — заметил Фламбо, понизив голос.

— Если он имеет ко всему этому отношение, то весьма отдаленное, — с озабоченным видом промолвил отец Браун. — Может быть, я поступил неверно, повинуясь минутному порыву. Вероятно, у истории этой — тайная и зловещая подоплека.

Молча они миновали еще несколько улочек. В холодных голубоватых сумерках зажигались желтые фонари, все говорило о близости центра. Стены домов украшали броские афиши, извещавшие о поединке между Черным Недом и Мальволи.

— Знаете, — сказал Фламбо, — мне ни разу не доводилось убивать, даже в те времена, когда я был не в ладах с законом, но я почти сочувствую тому, кто пошел на убийство в этих ужасных местах. Из множества забытых Богом углов больше всего надрывают душу такие, как эта курортная эстрада, задуманная для развлечений, а теперь заброшенная. Я представляю себе некую личность с больной психикой, которая в окружении этого издевательски безлюдного пейзажа ощущает непреодолимую жажду убийства. Помню, я бродил среди ваших знаменитых холмов Суррея, не думая ни о чем, кроме жаворонков да полевого дрока, что попадался у меня на пути. Внезапно моему взору открылось округлое пространство, и тут же надо мною вздыбилась безгласная многоярусная громада, колосс, напоминающий римский амфитеатр, и при этом совершенно пустой. Высоко в небе парила птица. Это был стадион в Эпсоме[3]. И я вдруг почувствовал, что ни один человек никогда больше не будет здесь счастлив.

— Как странно, что вы завели речь об Эпсоме, — отозвался патер. — Вы припоминаете так называемое саттонское преступление? Оба подозреваемых, мороженщики, если мне не изменяет память, жили в Саттоне. Впоследствии, правда, их освободили. Говорили, что убитый был найден задушенным как раз в той части Эпсома. Мне стало известно от одного ирландского полицейского, моего приятеля, что жертву обнаружили близ эпсомского стадиона. Тело было скрыто за одной из распахнутых дверей.