Боевые паруса. На абордаж! - [22]

— Штуковина, верно, была закутана в плащ и недурно фехтовала?

— Лучше меня, но хуже вашего мужа, — признался Диего, — который спас мне жизнь и предложил несколько уроков. Я был счастлив принять его великодушное предложение.

— Ясно. Значит, друзья? Отлично. Подождите тут, выкурите по трубке. Я одену детей и стол накрою.

Исчезла в глубине дома.

— Зачем дымить? Никогда не понимал этой привычки.

— Это оттого, что ты не семейный человек. Трубка — отличный повод побыть одному. И мне и ей. Хорошо, ныне табак вышел из моды, и дамы больше не дымят. Я вот выколочу трубочку, набью, разожгу, пущу пару колечек… А ты будешь скучать.

— Почему? Я буду сад разглядывать.

Тем более посмотреть есть на что. Спрятанный за глухой каменной оградой уголок рая… Жар иссушенного солнцем камня вокруг — а внутри тот же камень орошает струйка воды, торжественно бьющая в небольшом фонтане, обегает забор, роняет капли на корни апельсиновых деревьев и кустов шиповника. Последние хитро расположились вдоль ограды — и воду проще подвести, оперев на продетые в отверстия в камне рейки, а красавцы в охотку служат стражами. Попадешь к ним в шипы — не вырвешься.

В садах у герцогов розы и мрамор, у Санчо шиповник и дерево. Но прохлада — та же.

— Кстати, почему не розы?

— Не знаю, — Санчо отвлекся от раскуривания трубки. — Мне эти больше нравятся. Может, тем, что ничего не прячут, сворачиваясь в бутон, а раскрываются до донышка.

На крыльце появилась сеньора Эррера. Та же, да не та — не только детей приодела, но и сама нарядилась. Платье — того самого цвета, который англичане нахально прозвали елизаветинским — отделано по рукавам желтым шнуром. Сверху сюрко с широкими прорезями. Очень ярко! Впрочем, не ярче жемчужной нитки на шее и светлой улыбки.

— Ну, вы и красавица, донья Марина! — Диего игру на виоле руками изобразил.

— Красавица, — подтвердил Санчо, — а как иначе?

«Красавицу» его жена приняла как должное, но титул отвергла.

— Вот никакая я не донья. И хорошо, между досок себя зажимать не надо и вечный траур не обязателен. Зато родила шестерых, и все живы.

— За что я тебя и люблю, — заметил Санчо. — Ну что, к столу?

Увидев который, Диего только руками развел.

— Я столько не съем. Саранча сильна только числом.

— Ничего, помощники найдутся… Аж шестеро. В этом доме вкусненькое не залеживается.

История пятая, в которой доходят вести о городской охоте

Раньше дочь всегда провожала отца на службу. Ладошкой из окна помашет — уже радость. Но времена поменялись, и теперь Хорхе, прежде чем направить свои стопы в присутствие судебное, заглядывает к дочери в комнату. Тихо, стараясь не звякать эспадроном и не топать слишком громко. Пусть Бланка уверяет, что девочке хоть из пистолета над ухом пали, все одно — не добудишься. За день так устает, что могла б свалиться на пол или даже на землю — и не заметить отличий. Постель для нее место, где можно наконец позволить ногам подкоситься и векам — рухнуть на глаза. И, переделав все, что должно, — пропустить ускользнувшую сквозь пальцы мелочь. Например, не воткнуть в подушечку иголку. И оставить на столе лист бумаги in octavo с несколькими неровными строчками.

Это нехорошо, дочь всегда настаивает, что ее комната — только ее, «не трогайте ничего, пожалуйста», «ваш порядок и мой различаются, как кастильский и арагонский: слово одно, содержание разное», «сама все уберу, вот сейчас», но дон Хорхе не устоял. Прочел, не без труда разобрав угловатый почерк. Зря, разумеется, — такие грехи редко проходят без наказания здесь и сейчас.

Еще один взгляд — даже сейчас, у спящей, лицо не кажется беззащитным. Зато во сне ее оставляют заботы, и лоб не морщится вечной вертикальной складкой, а брови не собираются к переносице. Возможно, будь у девочки другой характер, она даже казалась бы красивой.

Но — пора идти. Протез не подвел, удалось выйти без скрипа и стука и бесшумно притворить за собой дверь. А культя поболит да успокоится.

Дочери избежал, зато жене попался. Поспешно, словно желая пригладить короткий ежик волос, провел рукой по лбу вверх, стирая предательский пот.

— Спит, как солому продавши, — сообщил, — аж завидно. А еще новое написала. Готов поспорить, это будут петь…

Бланка молчит. Еще и руки за спину, и подбородок кверху. Красивая, конечно, но прелестью грозового облака. Приходится виниться. Не то и громы не замедлят.

— Нехорошо, понимаю. Руфинита столько просит к ней не входить… Но я теперь дочь совсем не вижу. Даже спящей…

— Не видишь? — удивилась Бланка. — А на службе?

— Это другое. Не то! Даже когда обед приносит, все равно: треугольник юбки, треугольник мантильи. Все — работа ткача, белошвейки, кружевниц… А от своей кровиночки разве голос.

Боль — плата за ловкость — отошла. В парадной можно и поскрипеть.

— А ведь ты ее ревнуешь, — заметила Бланка, — потому и жениха не ищешь. Не хочешь отдавать чужому парню свою кровиночку.

— Она сама не хочет, — развел Хорхе руками, — пишет: «Выйти замуж? Вот совет! Мне не надо мужа, нет!»

— Найдешь хорошего человека — захочет. Кого она видела? Пикаро на рынке? Отставную солдатню в присутствии? Да если к ней под окошко, за неимением балкона, заявится толпа красавчиков, распевающих чужие песни….