Бодлер - [102]

Однако даже во время наиболее мрачных кризисов Бодлер продолжал мечтать о творчестве. Когда Асселино привел к нему Мишеля Леви, то поэт стал жестами объяснять издателю, что он хочет дождаться, когда будет здоров, чтобы самому наблюдать за переизданием «Цветов зла». Он даже указывал на возможную дату своего выздоровления, ткнув пальцем на одно из чисел в календаре: 31 марта 1867 года. Однажды, придя к Мишелю Леви, он увидел там Эрнеста Фейдо, беседовавшего с Асселино, подошел к нему и, вместо того чтобы протянуть коллеге руку, взял его за бороду. Дернул, хмыкнул — и вышел из комнаты. «Когда он вышел, — вспоминал Асселино, — Фейдо сказал: „Я тысячу раз предпочел бы умереть, чем оказаться в таком положении“».

Какое-то время друзья радовались, когда слышали, как он после отчаянных попыток произносил такие слова, как «здравствуй», «очень хорошо», «привет», «прощай», вперемежку с привычным «проклятье!». Они сообщили г-же Опик о небольших победах над афазией речи. Каролина усматривала в этом первые признаки выздоровления. Ее реакция напоминала радость матери, отмечающей, что ее малыш каждый день обогащает свой словарь. Но очень скоро эти обнадеживающие симптомы исчезли. Бодлер все чаще погружался в прострацию, а в беседах участвовал лишь нечленораздельным бормотанием, мимикой и движениями ресниц. И перестал покидать свою постель. От постоянного лежания у него на ягодицах и на пояснице появились пролежни. Когда его перекладывали, он стонал. В остальном же все шло по-прежнему. Он, всю жизнь восстававший против материи во имя духа, оказался жертвой ужасного реванша телесного начала над интеллектом. Ум угасал, а тело продолжало функционировать. В мире духовном уже не было Бодлера, но оболочка все сопротивлялась, словно главное в этом мире — это не искра гения, а размеренное биение сердца, правильное кровообращение, тайная работа пищеварения и дефекация.

Наконец утром 31 августа 1867 года у Бодлера началась агония. Пришел священник. Кто его позвал? Умирающий не мог произнести ни слова. Даже привычное «проклятье!» не вылетало из его уст. И до того, как он испустил последний вздох, его причастили. Вечный бунтарь почил спокойно, без мучений и являл присутствующим умиротворенное лицо человека, преуспевшего в жизни и бесстрашно ушедшего в мир иной.

Г-жа Опик вернулась в Париж еще в июле. Известие о смерти сына стало для нее ударом, болезненным не только физически. Ей стало внезапно ясно, что она всегда недооценивала его. Ансель отправился в мэрию, чтобы сообщить о его кончине. Он переживал, словно потерял собственного сына. Сидя в фиакре, он не мог сдержать слез. Разумеется, всеми хлопотами, связанными с похоронами, стал заниматься он. Стояло лето. Невероятно жаркое. Труп уже стал разлагаться. Всем вспоминалось стихотворение «Падаль». Надо было спешить. Похороны назначили на понедельник, 2 сентября. Времени оставалось в обрез. Асселино и издатель Эдмон Альбер с трудом успели оповестить друзей.

После панихиды в церкви Сент-Оноре-д’Эйло, в присутствии сотни человек, траурный кортеж направился на кладбище Монпарнас. Всем распоряжался Ансель. За катафалком шли несколько верных друзей: Поль Верлен, Фантен-Латур, Мане, Артюр Стевенс, Надар, Шанфлёри… Над городом царила предгрозовая духота. Сент-Бёв не пришел. Теофиль Готье оказался в Женеве. Общество литераторов не направило ни одного члена своего комитета. Никто не представлял министра народного образования. Бодлера похоронили в семейном склепе, где уже покоился генерал Опик. Странное свидание двух врагов во тьме гробницы. Банвиль произнес короткую взволнованную речь, посвященную поэту, истинному новатору, который не пытался идеализировать современного человека, но принял его и славил его «со всеми его недостатками, с его болезненной приятностью, с бессильными устремлениями, с победами, перемежающимися столькими разочарованиями, столькими горестями». Затем несколько слов сказал Асселино, убитый горем и возмущенный тем, как мало людей взяли на себя труд проводить Бодлера в последний путь. Он воздал почести своему другу, который выступал всегда только против посредственности и глупости, всю жизнь был «велик сердцем» и «добр сердцем». Его слова прервал раскат грома. Надвигалась гроза. Ветер уже срывал листья с деревьев, бросив несколько из них на гроб. Опасаясь ливня, присутствующие стали расходиться, не оглядываясь. Словно участвовали в чем-то нехорошем.

Тотчас после похорон газетчики ухватились за все, что связано с «Бодлером», и началось состязание пустословов вокруг незаурядной личности. Например, в газете «Журналь де Пари» от 3 сентября Виктор Нуар среди прочих нелепостей утверждал, что Бодлер прожил пять лет в Индии, где сошелся с туземкой, впоследствии ставшей известной в Париже под прозвищем «Черное чудовище», что во время судебного процесса над «Цветами зла» публика оглушительно аплодировала Бодлеру и что американцы предпочитают переводы на французский оригинальным текстам Эдгара По. А Жюль Валлес в газете «Ситюасьон» за 7 сентября выступил с настоящим обвинительным приговором: «В нем было что-то от священника, от старухи и от комедианта […] Сатану, этого конченого, вышедшего из моды бесенка, задался он целью воспевать, обожать и благословлять! […] А все дело в том, что этот фанфарон аморальности был в глубине души религиозным человеком, а вовсе никаким не скептиком. Он был отнюдь не разрушителем, а верующим человеком, наивной жертвой глуповатого и печального мистицизма, где у ангелов были крылья летучих мышей и лица проституток». Подогреваемый ненавистью к этому так называемому «новатору», который даже не принадлежал к славному классу трудящихся и, хотя и нападал на буржуазию, но очень следил за своей одеждой и целовал ручки дамам, Жюль Валлес сомневался даже в том, что автор «Цветов зла» употреблял гашиш и опиум и что он действительно отдал какую-то дань пороку в любви. Для него Бодлер всю жизнь был всего лишь кривлякой и комедиантом. Возмущенный этой статьей, Надар напечатал в газете «Фигаро» за 10 сентября протест: «Невозможно и непозволительно промолчать в связи с нападками на человека, который уже не может ответить. Поэтому я хочу рассказать о человеке, о котором так много говорят и о котором так мало знают». И он набросал портрет Бодлера, этого «джентльмена», на вид такого холодного, чей скептицизм скрывал столько энтузиазма и любви к добротно сделанной работе. А за день до этого Теофиль Готье в газете «Монитёр» воздал покойному собрату по перу почести, приличествующие его гению. Прочие некрологи скорее лишь соответствовали своему жанру. Уход из жизни Бодлера не слишком взволновал литературную общественность того времени.