Бодлер, стр 31 - [5]

Он прошел берегом с полмили. Что-то вроде деревушки обозначилось за песками. Мелкие рачки убегали при его приближении в воду. Бутылка из-под виски, наверняка выброшенная с корабля, валялась рядом с полусгнившими парусиновыми ботинками. Валентин подобрал розовую, как вывернутая губа, раковину и, присев на корточки, вырыл небольшую ямку. Когда-то, лет тридцать назад, он рыл такие же неглубокие ямки в холодном рыжем песке на большом бульваре. По бульвару прогуливались военные с дамами, на качелях вопили малолетки, над городом шумно летали самолеты, и он укладывал на дно ямки несколько блестящих шариков, осколок зеркала, сломанные маникюрные ножницы, военную пузатую пуговицу. Все это закрывалось куском стекла так, что содержимое мгновенно преображалось под этой витриной, обретая странный смысл, и засыпалось землею. Некоторые дети прятали под стекло фантики, майских жуков, настоящие часы или деньги. У сына высокой, похожей на парусник в своих вечно развевающихся одеждах дамы под стеклом была фотография смеющегося, по-спортивному стриженного человека. Никто, кроме ближайших друзей, не должен был знать расположение "сек-ретика". Теперь, закапывая раковину в африканский песок, Валентин думал, что игра была продолжением недавно закончившейся войны, культом могилы, захоронения, тайны. Валентин часто думал о детстве, которое было для него не исчезнувшей эпохой, а недостижимой географией, местом, куда больше не пускают. Позже, присматриваясь к детям иных поколений, он никогда больше не видел этой игры. В Египте, спускаясь под конвоем подростков-гидов в гости к фараону, он чувствовал, как под ногами у него хрустит стекло бульварных захоронений.

Валентин покачался на одной ноге, утрамбовывая песок, и повернул обратно. Джой шла ему навстречу. Прихрамывая, улыбаясь, голая, как этот берег и это небо.

Они лежали на границе песка и воды. Ленивая волна смывала их горячий, с маслом смешанный пот. Ее губы распухли, как невдалеке захороненная раковина. Они тянули, пили, вытягивали из него жизнь. Ее ноги сплелись у него за спиною, ее волосы смешались с песком. Он всегда хотел именно этого: быть с женщиной на пустом берегу под дневным солнцем. Она часто дышала, голова ее, с перекошенным воспаленным ртом, откинулась. Ослепшие глаза помутнели и подурнели. Несколько раз она пыталась приподняться и посмотреть на него, но шея ее подламывалась. И она скулила и стонала, и какая-то большая птица делала над ними круги, отвлекая ее внимание. Песок попал ему в глаз, и его незагорелые ягодицы постепенно превращались в два огненных волдыря. Наконец Джой удалось приподнять голову, щелками сморщенных глаз она посмотрела на него и, замычав, рухнула назад. Ее рука рыла и рыла яму в песке, но накатывалась волна и все выравнивала. Тень от птицы прошла совсем низко и исчезла. Он скосил глаза. Птица сидела на гребне дюны, метрах в пяти. Закрыл глаза, и, сам не в силах больше сопротивляться происходящему, - он был теперь как граната с вырванной чекой,- тут же открыл опять: рядом с птицей, наполовину в песке, лежала мертвая, полуразложившаяся собака. Ее ноги, как ноги Джой, были вскинуты в небо, ее чрево, как чрево той, с которой он лежал, было раскрыто, и это была одна гноящаяся рана. Собачья пасть была оскалена, и по короткой шерсти шли зеленые пятна. Выстрел в затылок произвел бы на Валентина меньший эффект. Он стисну, веки, но на горячей сетчатке не было ничего, кроме этих разведенных ног и гноящихся внутренностей.

Джой так никогда и не узнала, что произошло с ним. Она была слишком счастлива, чтобы серьезно отнестись к его неудаче. "C'est rien...* - бубнила она, - это солнце, слишком много солнца для тебя". Они, обнявшись, медленно брели назад, к джипу. Далеко, на исходе зрения, он заметил профиль военного корабля. С ее спины еще не сошел отпечаток мелкой гальки - оспы их любви.

На обратном пути машину вел он. У нее распухла нога. Он пришел в себя, и происшедшее казалось ему невероятной чушью.

Ну труп собаки, ну и что? Все мы будем гнить так или иначе, на солнце или под землей. Радио трещало, но теперь он с удовольствием слушал местные боевики. Джой спала, вытянув больную ногу. Ее короткие волосы развевались, открывая крупный детский лоб. Дорога иногда проскакивала через чистенькие деревушки, и он давил на клаксон, и медленные высокие женщины, кто со связкой хвороста, кто с тазом или картонным ящиком на голове, оборачивались, останавливались, разглядывали проезжающих, и лишь в последнюю секунду уступали дорогу. Дети бежали за джипом. Мужчин не было видно. Зеленые мечети поворачивали за ними радары своих полумесяцев.

Поздно вечером они танцевали в дансинге для черных. Джой уверяла, что боль прошла, но не могла по-настоящему поставить ногу. Она крепко прижималась к нему, он был порядочно пьян. Из уцелевшего в памяти целлулоида осталось нечто вроде неразразившегося скандала, стакан виски, который он пронес под носом у вышибалы до джипа, и бетонная река, по которой нечистоты стекали в море: Рио-Мерде, в местном обиходе. Какие-то люди брели под катальпами, где-то бешено били барабаны, кто-то спал в теплой пыли. Потом проползла центральная улица с единственным открытым кафе. Все столики были заняты. Мальчики клянчили деньги у загулявших моряков. Двое ливанцев ласково ссорились зверскими голосами, напирая друг на друга животами. На дороге, ведущей к вилле, полиция загоняла проституток в грузовик. Луна с надкусанным боком мелькала среди крупной листвы. Сторож спал, и Валентин полез через ворота. Джой с трудом давила на акселератор: дальний свет выхватил из тьмы поворот к океану и оскаленную морду собаки. Дико горели зрачки. Джой на ощупь нашла сигареты в сумке, но зажигалка куда-то завалилась. Утром была лекция.