Блю из Уайт-сити - [87]

Тони начал разбор полетов: он всегда это делает.

— Ведь все началось с того короткого удара на седьмой лунке. Если бы я не промахнулся, а ты бы не взял эти три метра…

— Ну да, если бы я не промазал на пятой, а Нодж не упал в ручей… так можно продолжать до бесконечности, — говорю я.

Произнося эти слова, я все еще веду воображаемую беседу с Ноджем о том, что же мне такое не обломилось. Он закурил, смотрит на меня с улыбкой. С недоброй, издевательской улыбкой, как будто считает, что я ушел от конфликта на девятой лунке из страха. Меня это бесит, и, как только Колин возвращается с кофе, я чуть-чуть отхлебываю, многозначительно смотрю на Ноджа и спрашиваю:

— Так что мне все-таки не обломилось?

Тони закатывает глаза, а Нодж не медлит с ответом, словно только и ждал, когда я задам этот вопрос, и давно был готов к нему.

— Ты сам знаешь, что тебе не обломилось. Единственная приличная женщина среди тех, что у тебя были. В первый раз тебе попалась не телка. Ты бросил Веронику, хотя сам и мизинца ее не стоишь. И ради чего? Ради партии в гольф.

Нодж ухмыляется. Все это сведет меня с ума. Я бросил Веронику ради него, ради них всех. А он теперь мне выговаривает. Голова раскалывается от похмелья. Я промок и замерз. Вместо радости победы чувствую горечь поражения. Нодж пыхтит своей чертовой «Крейвен Эй»: пых, пых, пых. Он уже пятнадцать лет так пыхтит.

— Я не знаю, что мне не обломилось, но я знаю, что мне обломилось.

Нодж слегка скривил рот, типа: «Кого это колышет?» Это уже слишком. Я чувствую, как слова перекатываются на языке, им не терпится выплеснуть желчь наружу. Я пытаюсь удержать их, но слишком поздно, они сочатся изо рта.

— Рут. Твоя Рут, которую я трахал.

На мгновение Нодж замирает, а потом, к моему искреннему изумлению, начинает смеяться.

— Ты хотел причинить мне боль? Думал, я не в курсе? Ты не представляешь себе, насколько мне это фиолетово. Ты меня совсем не знаешь, Фрэнки. Или делаешь вид, что не знаешь.

Наступило молчание. Тони с Колином притихли. Я не говорил им, что трахал Рут.

— Мы с Рут были просто друзьями. Не более того, — продолжает Нодж.

— Да ладно. Чего же ты тогда твердил все время, что она и есть, так сказать, единственная и неповторимая?

— А ты попробуй понять. Хотя ты слишком туп, чтобы это понять.

Похоже, никто не знает, как прервать наступившее молчание, а оно все длится и длится. Тони делает попытку:

— Выпить никто не хочет?

И достает упаковку из четырех банок лагера.

Нодж, не поворачивая головы, говорит:

— Мне, пожалуйста, коку. Предпочитаю легкие напитки.

— Ты что, голубой, черт возьми? — не выдерживает Тони.

На этот раз Нодж поворачивается, смотрит Тони прямо в глаза, и я вижу впервые в жизни, как самообладание покидает его и он начинает орать, не говорить, не спокойно рассуждать, а орать, да так, что все в кафе оборачиваются.

— Да, голубой! — орет Нодж. — Самый настоящий педик. Уже пятнадцать лет как педик. Голубее не бывает. На самом деле я большая толстая девочка. И стал таким четырнадцатого мая восемьдесят второго года, мне понравилось то, что сделал тогда со мной Фрэнки. Помнишь, Фрэнки? Не думаю, что ему это тоже понравилось. Во всяком случае, с тех пор он никакого интереса к этому не проявлял. А теперь уже поздно, так ведь, Фрэнки? Потому что я выхожу из игры.

С этими словами Нодж встает со стула и направляется к выходу, все посетители смотрят ему вслед. У самой двери он поворачивается.

— Какая отвратительная, мерзкая комедия!

Жуткая, безысходная тишина повисает в кафе.

Слышен только стук приборов о посуду, вдали — рев автомобильного мотора и шум проходящего поезда.

Наконец, тишину нарушает едва слышный голос Тони:

— Он ведь пошутил? — Тони ошарашен. Такое впечатление, что для него рухнули основы мироздания. Он растерянно глядит на меня и жалобно спрашивает:

— Фрэнки, он пошутил?

Я смотрю в дверной проем, где только что стоял Нодж. Потом на перекошенное от ужаса лицо Тони.

— Уверен, что он говорил совершенно серьезно, — отвечаю я сухо.

Это правда. Я действительно уверен. Уверен сейчас, хотя знал об этом всегда, просто та малая толика меня, что зовется сознанием, не способна была переварить это.

Тони поплохело, он чуть не свалился со стула.

— Ты… имеешь в виду, что вы… что он…

Я спокойно рассматриваю свои ногти.

— Что мы?

— Что? Что вы оба гребаные педики?

Я молчу.

— Да? Ты это имел в виду?

Глаза у него расширились и блестят: он не может поверить в то, что это правда. В голове тупая пульсирующая боль похмелья.

— Да, Тони. Мы педики! Доволен? А ты — невыносимый, самовлюбленный, пустой подонок, на которого нельзя положиться!

Он начинает теребить свой амулет на шее.

— Vaffanculo! Tiodio! Tu sei un grando finocchio! Mi vieme da vomitare! Sei disgustoso![46]

Гортанные звуки выпрыгивают из его глотки. А я и не знал, что Тони говорит на итальянском. Он смотрит на Колина, моргает.

— Ты тоже псих долбаный!

И уходит. Чуть погодя раздается урчание мотора его «мерседеса». На этот раз радио выключено, такого я не припомню. Слышится скрип тормозов: это он выруливает с парковки. В шоке я гляжу на Колина.

— Остались мы с тобой, Кол, — шепчу я, а про себя думаю, потирая родимое пятно: «Да. Только ты и я. Черепаха и кролик. Два брата-акробата».