Бляж - [40]

— Всего вам доброго еще раз.

— Смотри — ка ты. А?! Какие марципаны…

— Что за телки, а? — насторожился Минька. — Таких телок в обзоре местности не водится. По ним же танком надо ездить. Такие ландшафты!

— Эти телки на работе, — нравоучительно сказал Маныч. — Вы им, мистер Делон, абасалютно до абажура. На вертолете из города Сочи доставили. Так что…

— Понял. Буду сублимировать.

— А вот выражаться не надо!

— Не в лесу.

— На кой им хрен еще музыка? Тётки от Кардена, лимонад от Наполеона, статуя в лучах заката.

— Тебе чего? Башляют и ладно.

— Объясняю. Мы тут чужие, петя. Сегодня здесь, завтра ту-ту, голубой вагон бежит-качается. Уехали, и нет нас. Ни разговоров, ни балаболов. Вон тот, справа, — прокурор. Да не гляди ты так! Дубина! Худой — милиционер главный. Мне Адгур всех нарисовал. Самый здоровый, с брюхом — редактор газеты. Знать местная. Тут и райисполком, и винзавод, и… Лучше не знать. Эту знать.

Нам к такому не привыкать. В недалекие времена играли мы на свадьбе у больших людей, а после свадьбы с девочками из приличных семей оттянулись на гофмаршальской даче. А раненько утром, на выходе из резных ворот, сытые дядьки в штатском нас и прикнокали, а потом продержали три часа взаперти, пока выяснили кто про что. Не могли ж мы телок заложить папам-мамам, набалаболили, что спьяна уснули в теплице. В профиль-фас нас с Минькой не отсняли, пальцы не откатали, но фамилию-имя-отчество и адрес записали. Теперь ввек под подозрением.

— А что? Вполне-с, — сказал Маныч уже за столом, подливая коньяк. — Вполне теория. Борман один из всех и вертанул хвостом. Как мы через пятнадцать лет после войны да разрухи? И в космосе первые, и бомба у нас, и синхрофазатрон, и не только страну отстроили, но и пол Европы?

— А пол Африки с каких красивых глаз к нам рванула?

— Ну, ладно этим. С черепахами. Он с копьем полжизни бегал, а тут ему автомат подарили. Иди, пали в белый свет, как в копеечку. Калашников-ага, однако. Они за автомат… Им и хлеба-риса не надо. И так сильно радые. А деятелям на сытом Западе? Сверху джема с маслом еще маслинку положи. Они на мерседесах привыкли, по-другому не выйдет. На какие, спрашивается, шиши? С американцами надо было по лендлизу расплачиваться. Золотом. Это вам не в ре-миноре песенку петь. Репарации? Чих и тот больше стоит. Навезли железяк, половина заржавела. Половина не работала. Не знали «как» наши умные инженеры. Немцы это…

— Инженеров не трогай, — сказал Минька. — Где этот чертов инженер!? Я инженер!

— И я инженер!

— Кстати, как пишется?

— Жи и ши пишутся с буквой «и».

— А инженер после «ж» — с «е»!

— Опять хренасики-баджанасики!

Маныч уже по шляху, копыта гренаду отпевают, только пыль клубится. Его не собъешь, когда он удила закусил.

— Вот потому и хуевые у нас инженеры. Что не по правилам русского языка пишутся. Я настольную лампу полдня разбирал, потом выкинул в окошко, потому что русский инженер через «е» делал. Как он придумал ее, урод, через «е»? Вот в чем вопрос. А где, справшивается, партийное золото наци? Американцы, кроме картин ни черта, по сути дела, в пещерах Силезии не нашли.

— Слушайте, а там художник, — сказал подошедший Лелик, — он этих телок…

— Каких телок?

— Ну, проституток. Разрисовывал. Лилиями, цветами. Красиво, Левитан обзавидуется. Они сейчас в одних купальниках ходят.

— Мне тоже интересно поглядеть на это блядь-парад.

— А зачем разрисовали?

— Продавать их будут. Кто больше даст, тот и заберет.

— Лёля, тебе в шпионы надо, в борманы. Во всякую дырку залезешь.

Поиграть — поиграли, поели-попили. Шашалык по-карски, а?

Здесь умеют.

Жить. Пить. Кушать. Зарабатывать.

Мотать всех на удилище.

— Заработали, да, — сказал захмелевший Маныч. — А в жизни только искусство может вознаградить. Кругом нас постоянный облом. Кроме облома ничего постоянного. Всё живое, всё меняется и меняется, заметьте, всегда в худшую сторону: дом ветшает, крыша гниет, скалы со временем оседают и разрушаются, человек стареет. Так что, компас врёт. Нет ни севера, ни юга — одна фикция. Под компасом — топор и плывем мы совсем в другую сторону, а не туда куда нужно, к дикарям плывем. Потому, ничего впереди хорошего, никакого подъема, никакого расцвета и искусство будет чахнуть, хиреть, деградировать, вырождаться и в итоге отомрет на хрен. От ненужности. Таки остается быть таким же, как жизнь — меняться в худшую сторону, олицетворять несовершенное…

— А никто в лучшую и не меняется, — поддакнул пьяный Минька.

— Вот-вот. Надо — хата с краю, своей дорожкой. Выбрал свой язык, наработал ли его, придумал ли — и говори на нем. Тебе он понятен — и хорошо. Другим непонятен. И не надо. Когда сам для себя и сам за себя — надежней и прочней не бывает. Приобщился моей тайны, открылось тебе, выучил мой язык — соплеменник. Остальные чужие. Не надо вас, мы вам не навязываемся, ступай себе мимо. Раз не можешь понять. Не обязательно, что ты бестолковый, нет, скорее как раз наоборот. Всё аморфно, всё плывет — расплывается. Сегодня твердое — лед, завтра — уже вода, послезавтра — пар, облако, то есть почти воздух. А природа всех трех состояний одна. Аш два О. Нет в жизни твердого знака. Только мягкий. Твердая, застывшая жизнь — бессмыслица. Смысла в ней ни на грош. Попробуй-ка поспорить.