Блуждающая звезда - [2]

Отец Эстер, однако, не держал на итальянцев зла. Они не изверги, не то что немцы, говорил он. Однажды, когда мужчины собрались на кухне в доме Эстер и кто-то начал честить итальянцев, отец рассердился: «Замолчите, они же нам жизнь спасли, когда префект Рибьер приказал выдать нас немцам!» Вообще-то он редко говорил о войне, обо всем этом, и почти никогда не произносил слово «евреи», а тем более «иудеи», потому что был неверующим и коммунистом. Когда учитель Зелигман хотел записать Эстер на уроки Торы — все еврейские дети ходили на них по вечерам в домик на горе, — отец не позволил. Другие дети тогда смеялись над ней, дразнили, даже звали «гойкой» — наверно, это значит «безбожница». И еще называли «коммунисткой». Эстер с ними дралась, но отец — ни в какую. Только и сказал: «Не обращай внимания. Им самим быстрее надоест, чем тебе». И правда, одноклассники вскоре забыли и ни «безбожницей», ни «коммунисткой» ее больше не звали. Впрочем, она была не одна такая, еще кое-кто из ребят не ходил на эти уроки, Гаспарини, например, и Тристан, наполовину англичанин, — а мать у него была итальянка, красивая, черноволосая и всегда носила большущие шляпы.

Старого Генриха Ферна Эстер любила, потому что у него было пианино. Он жил на первом этаже обветшавшей виллы, пониже площади, на улице, спускавшейся к кладбищу. Дом его был неказистый, мрачноватый, неухоженный садик зарос сорняками, а на втором этаже всегда были закрыты ставни. Когда господин Ферн не вел уроки в школе, он безвылазно сидел в кухне и играл на пианино. Это было единственное пианино в деревне, а может быть, и во всех окрестных деревнях до самой Ниццы и Монте-Карло ни одного бы не сыскалось. Рассказывали, что, когда в гостинице поселились итальянцы, капитан карабинеров — его звали Мондолони и он очень любил музыку — хотел поставить инструмент в обеденном зале. Но господин Ферн сказал: «Забрать пианино вы, конечно, можете, на то вы и победители. Только знайте, играть там для вас я никогда не буду».

Он вообще ни для кого не играл. Жил один в своей старой вилле, и иногда под вечер, проходя мимо по улице, Эстер слышала за кухонной дверью музыку. Это было похоже на журчанье ручьев весной — нежные, легкие, летучие звуки лились, казалось, сразу отовсюду. Эстер останавливалась у калитки и слушала, а когда музыка кончалась, быстро убегала, чтобы он ее не увидел. Однажды она обмолвилась о пианино своей матери, и мать сказала, что господин Ферн был когда-то знаменитым пианистом — до войны, в Вене. Он давал концерты в больших залах, куда приходили дамы в вечерних платьях и господа в черных пиджаках. Когда в Австрию вошли немцы, они посадили всех евреев в лагеря, забрали и жену господина Ферна, а ему удалось бежать. Но с тех пор он не играл больше ни для кого. В деревне для него и инструмента не нашлось. Потом ему удалось купить пианино на побережье, он привез его в грузовике, спрятанное под брезентом, и поставил у себя в кухне.

Теперь, зная все это, Эстер едва осмеливалась подойти к его калитке. Она слушала звуки музыки, нежное журчанье нот, и ей отчего-то становилось так грустно, что слезы подступали к глазам.

В тот день было жарко, и вся деревня, казалось, спала, когда Эстер направилась к дому господина Ферна. В его саду росла большая шелковица. Эстер взобралась на ограду, цепляясь за прутья и прячась в тени дерева. В окне кухни она увидела силуэт господина Ферна, склонившегося над пианино. Клавиши из слоновой кости поблескивали в полумраке. Ноты падали каплями, на миг замирали и вновь текли, словно у них был свой тайный язык, словно и сам господин Ферн не знал, с чего начать. Эстер смотрела в окно изо всех сил, так смотрела, что глаза заболели. И вот тут-то музыка взаправду началась, хлынула из пианино, наполнила весь дом, сад, улицу, а потом вдруг стала нежной и загадочной. Теперь она летела, разливаясь, как вода в ручьях, прямо к облакам, к центру неба и смешивалась со светом. Она неслась по всем горам, долетала до истоков двух горных рек и сама была сильна, как река.

Сжимая прутья ржавой ограды, Эстер слушала, как господин Ферн говорит на своем языке. Это было совсем не то, что в школе. Он рассказывал диковинные истории, что-то такое, чего она не могла вспомнить, как будто давние сны. В его рассказах они были свободны, и не было войны, не было ни немцев, ни итальянцев, и никто не боялся, что вдруг оборвется жизнь. Но это было и немного грустно, музыка замедлялась, словно вопрошала. А потом все внезапно рушилось, разбивалось. И наступала тишина.

Музыка звучала вновь, и Эстер внимательно слушала каждое звучавшее слово. Никогда еще не было в ее жизни ничего столь важного, разве только когда мама пела ей песни или отец читал вслух отрывки из ее любимых книг — про мистера Пиквика в лондонской тюрьме, про встречу Николаса Никльби с дядей…

Эстер толкнула калитку и вошла в сад. Бесшумно ступая, прокралась в кухню, приблизилась к пианино. Она смотрела, как четко, размеренно движутся клавиши из слоновой кости под длинными нервными пальцами старика, и внимательно слушала каждое слово музыки.