Блумсберийская красавица - [2]

Я въ первый разъ былъ представленъ Адольфусу, спустя двѣнадцать часовъ послѣ его появленія на свѣтъ. Онъ лежалъ обернутый въ теплую фланель и самъ теплый, какъ только что испеченная лѣпешка, и когда сидѣлка сказала мнѣ, что я могу, если желаю, до него дотронуться, я копнулъ его какъ слѣпаго котенка и проговорилъ: бѣдненькій! Невинныя времена, мой другъ, благословенныя времена и чуждыя всякаго коварства и плутовства!

Наши родители были сосѣдями; ихъ поля соприкасались. Мой папаша каждое утро гулялъ по своему владѣнію въ четыреста акровъ, и на извѣстной границѣ, у изгороди встрѣчался съ папашей Адольфуса, который гулялъ по своему владѣнію въ четыреста акровъ. Они жали другъ другу руки черезъ изгородь, освѣдомлялись другъ у друга о здоровьѣ женъ, и затѣмъ съ облегченнымъ сердцемъ шли по домамъ завтракать. Мамаша Адольфуса и моя мамаша посылали другъ другу въ презентъ молодыя овощи, свѣжія яйца и модныя выкройки. Такимъ образомъ, съ самой ранней юности я и мученикъ Адольфусъ были товарищами.

Между нами существовала та разница, что Адольфусъ былъ единственнымъ дѣтищемъ, а меня судьба надѣлила пятью братьями. Если Адольфусу не давали желе, то ему стоило только захотѣть, и желе являлось, а если я осмѣливался скорчить плаксивую мину, мои чувства усмиряли розгою. Всѣ игрушки, въ которыя мы играли, были собственностью Адольфуса (исключая дряннаго лопнувшаго мячика, на который онъ никогда и не глянулъ), и какъ скоро ему прискучили игрушечныя лошадки, родители пріобрѣли для него настоящаго живаго пони. Адольфусъ былъ счастливѣйшій малый, но онъ этого не понималъ и слѣдственно не могъ цѣнить.

Меня воспитывали иначе, и я очень былъ радъ, когда пришелъ конецъ этому воспитанію.

Отецъ мой былъ точный, аккуратный, упрямый человѣкъ, имѣвшій неудобныя для меня убѣжденія касательно воспитанія дѣтей. Онъ былъ, разумѣется, совершенно правъ, проводя свои убѣжденія въ жизнь, но мнѣ отъ этого приходилось больно, одиноко, — совсѣмъ плохо. Я пользуюсь прекраснымъ здоровьемъ, но во дни оны, еслибы дѣло было предоставлено мнѣ на выборъ, я несомнѣнно предпочелъ бы не укрѣпляющія тѣло, а веселящія духъ обращеніе и содержаніе. Пятнадцать лѣтъ я питался за завтракомъ гороховой похлебкой, приправленной щепоткой соли, и никогда не лизнулъ другаго пирога или пуддинга, кромѣ мяснаго. Я полагаю, что мальчика, послѣ шестичасовыхъ упражненій латынью, не мѣшаетъ поощрить какой-нибудь роскошью, и нахожу, что пуддингъ изъ плодовъ въ этомъ случаѣ какъ нельзя болѣе кстати.

То же касательно холодныхъ ваннъ: онѣ чрезвычайно полезны, но замораживать въ нихъ ребенка до полусмерти, я считаю утрировкой. То же относительно хлѣба: я не говорю, что непремѣнно надо кормить свѣжеиспеченнымъ, но давать исключительно черствый, семидневный хлѣбъ, который раскусывается, какъ пемза и крошится во рту какъ зола, я считаю тоже утрировкой.

Воспитаніе Адольфуса было не похоже на мое воспитаніе. Счастливый малый! онъ обѣдалъ съ обожавшими его родителями и его угощали, какъ принца Уэльскаго. Ему всегда предлагали тотъ именно кусокъ, къ которому я всей душой тщетно стремился, и если онъ просилъ вторую порцію вишневаго пирожнаго, его мамаша приходила въ восторгъ, и восклицала: «милый крошка! какой у него апетитъ!» Когда онъ являлся, разгоряченный бѣганьемъ, его такъ поливали одеколономъ, что его пріятно было понюхать; когда ночь была холодная, въ его спальнѣ разводили такой огонь, что онъ могъ въ одномъ бѣльѣ танцовать предъ каминомъ. Иногда родители его находили, что Адольфусу полезно будетъ выпить полстакана портвейну и ломтики хлѣба съ масломъ, равно какъ и поджаренные гренки всегда были готовы къ его услугамъ. Однако, сколько я знаю, здоровье его отъ этого ни мало не страдало. Я видалъ, правда, какъ онъ отпускаетъ поясъ послѣ обѣда, но онъ дѣлалъ это не потому, что его схватывали судороги, а потому, что поясъ становился немножко уже и нѣсколько тѣснилъ его.

Едва мнѣ минуло шестнадцать лѣтъ, я былъ отправленъ на всѣ четыре стороны искать счастія, какъ лошадь, которую тотчасъ осѣдлываютъ, какъ только она въ состояніи сдержать сѣдло. Меня всунули въ вагонъ втораго класса, вмѣстѣ съ двумя парами платья и полудюжиною рубашекъ, и благословили на битву съ жизнью, предоставивъ мнѣ стать на свои ноги, если смогу, или повалиться, если оплошаю. Находя, что у меня пріятная, располагающая наружность, рѣшили на этомъ основаніи сдѣлать изъ меня доктора. Я началъ свою докторскую карьеру тѣмъ, что покралъ всѣ лепешки отъ кашлю изъ даровой аптеки; мнѣ въ особенности пришлись по вкусу, помню, ромовыя, душистыя карамельки.

Я уже предавался болѣе серьезнымъ наукамъ — ходилъ по больницамъ и обкуривалъ новыя трубки, изучалъ анатомію и совершенствовался по части питья пунша — когда мой старый товарищъ, Адольфусъ Икль, прибылъ въ Лондонъ. Оба его родители умерли, завѣщавъ все дорогому дѣтищу, и обѣщавъ не упускать его изъ виду, и покровительствовать ему, и беречь его съ того свѣта.

Несмотря на это, онъ впалъ въ совершеннѣйшее уныніе и отчаяніе. Мать умерла въ его объятіяхъ. Онъ, плача, говорилъ мнѣ, что чувствуетъ ея послѣднее дыханіе на своей щекѣ, и даже показалъ мнѣ мѣстечко, гдѣ именно. Никогда, кажется, не бывало такого согласнаго, другъ друга любящаго семейства, и, проведя шесть лѣтъ въ Лондонѣ, я съ отраднымъ изумленіемъ замѣчалъ подобную нѣжность и мягкость чувствъ.