Блудницы и диктаторы Габриеля Гарсия Маркеса. Неофициальная биография писателя - [58]

Маркес в очередной раз взялся за политическую журналистику — и «сел в лужу», притом глубокую, о чём свидетельствовали и друзья. «Думается, „Процесс по делу о французских тайнах“ — один из немногих, если не единственный откровенно плохой репортаж, вышедший из-под пера Гарсия Маркеса за всю его долгую блистательную карьеру журналиста, — писал Сальдивар. — Не было ни чёткой структуры, ни привычного стиля, ни обычной для Габриеля динамики, юмора, всё всерьёз и общо, невыразительно, невкусно. Писал он репортаж в спешке, без разработки и обдумывания. Незнание языка, истории страны, непонимание политики правительства, менталитета, самой сути французского общества… Было очевидно, что написан репортаж лишь для того, чтобы прокормиться».

36

А кормиться было нужно.

В первые месяцы в Париже Маркес об этом мало заботился. Мадам Лакруа, не по-французски опрятная, благоухающая, в шёлковом халате, неплотно запахнутом, оставлявшем шанс воображению и возможность полюбоваться затенённой ложбинкой, в которой терялся крестик на золотой цепочке, нередко в охотку готовила Габриелю завтрак. Салат «Клеопатра», который предпочитала сама, сетуя, что полнеет, — из варёной свёклы, кураги, чернослива, изюма, грецких орехов, или что-либо более существенное, например омлет с беконом, шампиньонами, спаржей, горячий хрустящий круассан с маслом, сыры, иногда стаканчик красного бордо, всегда отменный кофе, фрукты…

Их беседы за завтраком, в том числе и о литературе, затягивались. От хозяйки Маркес впервые услышал имя Франсуазы Саган, книга которой «Здравствуй, грусть» только вышла, пересказ недавно опубликованной в парижском издательстве «Олимпия-пресс» книги Владимира Набокова «Лолита», которую мадам Лакруа прочитала по-английски.

— Я не ханжа, мой мальчик! — сказала мадам по поводу последней. — Надеюсь, здесь, в Париже, ты понял, чем отличается настоящий стриптиз от суррогата, пошлятины?

— Понял, мадам…

Но день ото дня сытные завтраки мадам Лакруа становились скуднее. Однажды он проснулся, как всегда ближе к полудню, потому что до рассвета писал, и слонялся по фойе. Однако мадам к столу не пригласила. То же — на другое утро. В связи с тем, что на завтраках мадам можно было дотягивать чуть ли не до следующего утра, положение становилось угрожающим.

— Вы извините меня, Габо, — подчёркнуто перейдя на «вы», обратилась однажды мадам, — а за комнату вы платить не намерены? Прошло уже два месяца…

— Я заплачу, мадам! — порозовев от стыда, что случалось редко, заверил Маркес. — Даю честное слово.

— Я верю, Габриель. Если бы вы были, как ваши земляки из Латинской Америки, то мы бы с вами, извините, уже расстались. Хотя мне было бы жаль…

В Париже трудно жить впроголодь, как ни в одном, может быть, городе мира. Потому что всюду витрины с яствами, кафе, рестораны, brasserie (пивные). Расхаживают туристы, держа в руках длинные, продольно разрезанные батоны с беззастенчиво торчащей наружу красной ветчиной, сыром, зеленью, и жуют, глазея по сторонам. Отовсюду доносятся и неотвязно преследуют запахи еды.

Зимой ещё терпимо, потому как запахи распространяются не столь стремительно, не так сосёт под ложечкой. А на жующих за окнами кафе можно не смотреть, отвлекаясь на фасады с барельефами, памятники, церкви, модные автомобили или, что вернее всего, на красивых женщин, которых с голодухи кажется больше. А вот парижская весна — бич для голодающего. Пригрело солнце, влажно заблестели стволы платанов и лип, заворковали в сверкающих дымящихся лужицах горлицы — и официанты, будто сговорившись, взялись выносить столики, сужая тротуары, оставляя для прохожих тесные, как горлышко бутылки, проходы, делая неизбежным попадание в сферу, насыщенную запахами телятины, баранины, свинины, копчёной ветчины, козьего сыра, океанской и речной рыбы, морских гадов, грибного жульена, а то и трюфелей, жареного в оливковом масле картофеля, томатов, огурцов, базилика, клубники, кондитерской выпечки и проч. и проч.

Выходя из отеля, он машинально разрабатывал маршрут с наименьшим количеством кафе и продуктовых лавок. Не зная о том, что за тридцать лет до него точно так же поступал начинающий и голодающий в Париже Хемингуэй, впоследствии описавший эти уловки в «Празднике, который всегда с тобой».

Маркес через много лет скажет, что когда читал «Праздник», казалось, будто читает о самом себе — настолько точно передано состояние молодого амбициозного писателя: «Если ты бросил журналистику и пишешь вещи, которые не будут покупать… лучше всего пойти в Люксембургский сад, где на всём пути от площади Обсерватории до улицы Вожирар тебя не смутит ни вид, ни запах съестного. <…> Голод хорошо дисциплинирует и многому учит. И до тех пор, пока читатели не понимают этого, ты впереди них. Ещё бы, подумал я, сейчас я настолько впереди них, что даже не могу обедать каждый день. Было бы неплохо, если бы они немного сократили разрыв».

Маркес посылал в редакцию «Индепендьенте» сигналы SOS с образными описаниями своего катастрофического положения. И каждый день ходил на почту, чтобы узнать, не прислал ли кто чего. Но ни денежных переводов, ни писем не было. Внуку деда-полковника, без гроша погибающему в Париже, никто не писал. А15 апреля — он навсегда запомнил этот день — вместо чека на получение денег в банке пришло письмо из редакции без всяких комментариев с авиабилетом экономического класса Париж — Богота.