Блудницы и диктаторы Габриеля Гарсия Маркеса. Неофициальная биография писателя - [29]

В рассказе упоминается ящик Пандоры, в котором находились все бедствия человеческие и который она, созданная Гефестом в наказание людям за то, что Прометей похитил для них огонь у богов, из любопытства открыла. (Напомним, что по воле Зевса крышка ящика захлопнулась только тогда, когда на дне оставалась лишь надежда.) Возможно, принуждая героя рассказа вспоминать имя Пандоры — «…это похоже на чей-то ящик… забыл слово…» — Маркес обращает читателей к знаковому стихотворению великого никарагуанского поэта-модерниста Рубена Дарио, творчеством которого восхищался с отрочества: его стихотворение «Лебеди» заканчивается словом «Пандора». (И, кстати, через много лет никарагуанский поэт станет одним из персонажей «Осени Патриарха», а сам роман, по утверждению автора, «пронизан поэзией Дарио».) Однако финал у рассказа «Диалог с зеркалом» неожиданно не трагический, что становилось уже привычным для читателей Маркеса, а почти благостный: «Тёплый аромат почек под соусом достиг его обоняния, на этот раз запах был очень настойчивым. И ему стало хорошо — он почувствовал, как в душе у него воцаряется благостный покой: злая собака тайников его души завиляла хвостом».

Роман свой первый он писал запойно, иногда по пятнадцать — двадцать страниц в день. Это был поистине бурный поток, которым молодой писатель упивался! Ещё неопытный, он писал до изнеможения, до дна каждый день, прекращая писание в неведении, что произойдёт в романе дальше. Каждый новый день как бы заново, преодолевая боязнь чистого листа. Написал несколько сот страниц (более восьмисот), но точно и сам не знал, потому что у газетного рулона не было единиц измерения.

В марте его «подкосила болезнь после стычки с Сабалой». Ночью они сидели в «Пещере», Сабала выговаривал Габриелю за то, что после поездок в Барранкилью, быть может, возомнив себя писателем, тот стал халтурить в журналистике и вообще вести себя, как мальчишка.

— Вот скажи мне, Габриель, в своём шутовстве ты не замечаешь, что Колумбия на глазах деградирует?..

Маркес в расстроенных чувствах напился и уснул на скамейке на Пасео-де-лос-Мартинес. Проснулся подтропическим ливнем. В тот же день резко, до сорока, подскочила температура, диагноз: двухстороннее воспаление лёгких, пневмония вдобавок к переутомлению. Из города Сукре, где с недавних пор жили родители, примчался на машине отец и увёз Габо к себе. На следующий день, 30 марта, поэт, художник, писатель Эктор Рохас Эрасо в прошедшем почему-то времени и едва ли не в тоне некролога написал в газете «Эль Универсаль» о болезни и отъезде молодого коллеги: «Гарсия Маркеса теперь нет с нами. И у всех в редакции такое чувство, будто в доме недостаёт родного брата. Его проза, прозрачная, точная, напряжённая, шла в ногу со временем. Он знал, как из множества разнородных разномастных новостей выбрать ту, которая вызовет интерес у читателей, поскольку благодаря природной интуиции и журналистскому чутью чувствовал её необходимость и значение. Его стиль быстро обрёл всеобщее признание. Он поразительно чувствовал время, что присуще только настоящему мастеру, которым он безусловно и стал, работая над очерками, рассказами… Но Гарсия Маркес — не только первоклассный журналист и лучший в Колумбии автор рассказов! С завидным упорством он сочинял роман, наполненный волнующим дыханием жизни!..»

Болезнь была тяжёлой. Но за полтора месяца родители выходили сына. Отец лечил его в основном гомеопатическими средствами, в которые прежде сам Габо не верил. Друзья из Картахены присылали увесистые посылки с книгами — классикой и новинками, в частности романами Уильяма Фолкнера, под могучее величавое обаяние творчества коего юный хворающий Маркес, безусловно, попал.

Из беседы Плинио Апулейо Мендосы с Габриелем Гарсия Маркесом (апрель 1982 года):

«— …Ты, Габриель, часто вспоминаешь „Царя Эдипа“ Софокла. Почему?

— „Царя Эдипа“, „Дневник во времена чумы“ Даниэля Дефо, „Первое путешествие вокруг земного шара“ Пигафетты, „Тарзана из страны обезьян“ Берроуза… А ещё я постоянно перечитываю Конрада, Сент-Экзюпери… Ведь перечитываешь только то, что тебе по душе. Что мне нравится в Сент-Экзюпери и Конраде? Единственное, что их объединяет, — это манера схватывать самую суть и говорить обо всём так спокойно, что реальная жизнь видится поэтичной даже в тех случаях, когда речь идёт о самых обыденных вещах.

— А Толстой?

— От него у меня ничего нет. Но я всегда полагал и сейчас полагаю, что лучший роман — это „Война и мир“.

— Ни один критик не обнаружил в твоих произведениях влияния упомянутых писателей, но постоянно видят в твоих книгах тень Фолкнера.

— Вообще-то я всегда старался ни на кого не походить. Я стремился не подражать, а наоборот, всячески избегать схожести с авторами, которые мне нравились. Что же касается Фолкнера, то настойчивость критиков и меня самого почти убедила. Да, я считаю Фолкнера одним из самых великих новеллистов всех времён и народов. Но критики устанавливают степень влияния таким образом, что я никак не могу их понять. В случае с Фолкнером аналогии скорее географические, чем литературные. Я убедился в этом, путешествуя по югу Соединённых Штатов спустя много лет после того, как я сочинил мои первые рассказы. Пыльные, раскалённые от зноя посёлки, отчаявшиеся люди, — всё было так похоже на то, что я описывал в рассказах и первом ученическом романе. Возможно, это совпадение не случайно, ведь Аракатака — селение, где я провёл детство, — была в большей степени отстроена североамериканской компанией „Юнайтед Фрут“.