Блуд на крови - [51]

Он был одет в сильно поношенную шинель, прежде солдатскую, но давно употреблявшуюся в штатских целях — вместо зипуна, и весьма засаленную, а в подоле даже разорванную, но крепко заштукованную.

— Тпру, шальной, — прикрикнул парень на резвого коня, впряженного в сани. — Держитесь, барыня, крепче, а это мне передайте. — И он с заботливой суетливостью принял у старухи легкий парусиновый сак замоскворецкой работы. — Вы верно заметить изволили, домчались мы живо. Каурого даже немного запарили. Повернитесь, пожалуйста, спинкой, смахнуть надо… — И парень тяжелой рукавицей начал стряхивать со старушечьего салопа снег. — Вот так, сделайте такое ваше одолжение, еще повернитесь. — И, соблюдая сугубую осторожность, парень сдул пушистые снежинки с допотопной, времен Екатерины, собольей шапки. — Эко вас засыпало!

— Ну, будет! — остановила его усердие старуха. — Иди-ка лучше на лестницу, посвети. Ишь, ходить стало что-то тяжело, а прежде порхала, что твоя птичка! Еще когда парадная лестница была открыта, так я, веришь ли, по нескольку раз по ней чуть не бегом взлетала. Пошли!

Уминая снег, наметенный возле крыльца, большими, обшитыми рыжей кожей валенками, парень вошел в неосвещенные сени черного хода. Нашарив на притолоке огарок свечи, он серником зажег его и, держа руку на отлете, двинулся по лестнице, освещая старухе путь.

На третьем этаже старуха достала из ридикюля громадный, старинного образца ключ и собственноручно отперла замок.

— Не угодно ли, барыня, чаю? — предупредительно спросил парень, стаскивая с головы башлык. — Потому как дальнейший путь и естественная усталость…

— Ну, Ванюшка, похлопочи! — Доброе лицо старухи расплылось в улыбке. — Молодец, что стараешься… Имей я капитал, так держала бы прислугу, а при моей бедности лишь ты моя опора.

— Стараюсь, ибо испытываю к вам, Варвара Михайловна, душевную приверженность. — Иван был большим охотником до чтения. По этой причине он любил выражаться весьма художественно. — К тому ж юбилейное торжество-с!

— И то сказать — сегодня ровно семь десятков лет исполнилось! — Варвара Михайловна с некоторой грустью глянула на листок отрывного календаря: 5 декабря 1892 года.

…Вскоре на столе появился испускающий пар самовар. Варвара Михайловна полезла в ящики письменного стола, извлекая оттуда нехитрую провизию: баночку с вишневым вареньем, сухую колбаску, несколько маслин на блюдечке, сардины и даже плотно заткнутую пробкой початую бутылку бордо. Иван выпил маленькую рюмку, потирая руки и приговаривая:

— Сегодня позволительно, потому как рождение и морозно-с!

Затем они пили чай. За окном чернели сумерки позднего московского вечера. Кругом царила тишина. Все настраивало на воспоминания и неспешную беседу.

Дорогие лица

Обстановка в комнате хозяйки была самой простой, даже, пожалуй, бедной. Кроме упомянутого стола полстены занимал неуклюжий, громоздкий кожаный диван с высоченной спинкой. Он выполнял роль отсутствовавшей кровати. На окнах стояли горшки с геранью, а в простенке — продолговатое зеркало в простой раме, которые были в ходу еще при царице Елизавете Петровне. Шкаф для платья, обшарпанный комод да три венских стула — все самое необходимое.

И еще: на комоде стояла фотографическая карточка Федора Михайловича Достоевского, на которой были начертаны дарственные слова: «Любимой сестрице Варе…»

— Ведь с братцем мы были погодками, — рассказывала Варвара Михайловна. — Федя родился в двадцать первом году, а я в двадцать втором. Он всегда был особенный: серьезный такой, читать выучился года в четыре или пять. Когда мы были маленькие, нас возили на балаганные представления. Каждую Пасху они случались под Новинским, возле Смоленского рынка.

Вдруг Варвара Михайловна спохватывается:

— Ты, Ванюша, еще рюмочку выпей. За мое рождение. Я разболталась нынче, да уж день такой… Так вот, представляют петрушки, клоуны. Силачи цепи рвут, зазывалы в барабаны стучат и смешные прибаутки выкрикивают, все вокруг хохочут, заливаются. Лишь Федя смотрит на все это печальными глазами, редко когда улыбнется. Хотя со сверстниками любил играть… А однажды случилась жуткая история. Наш отец был строгим, он запрещал нам дружить с детьми прислуги. Мы этот запрет, Ванюша, забывали. А у Феди и вовсе возникли особого рода чувства к дочери кучера. Уверена, что это было уже больше дружбы, это была хоть и детская, но любовь.

Варвара Михайловна подложила Ивану варенья. Ее руки чуть дрожали. Приходит час, когда есть настоятельная потребность излить душу другому, даже будь то случайный извозчик или, как теперь, недалекий, пусть многое не понимающий дворник. Был бы объект, на который можно излить свое горе или поведать о давно ушедшем.

— Так вот, — продолжала Варвара Михайловна, — Федя каждую свободную минуту стремился к своей симпатии. Они часами гуляли по парку Мариинской больницы для бедных на Божедомке, в которой служил наш отец и где мы тогда жили. О чем они говорили, рассматривая цветы или следя за прерывистым полетом бабочек? Бог весть! Может, мечтали о том, как вырастут и будут вместе? Никто уже этого не узнает…

Однажды мы сидели у себя дома, мама читала вслух книгу. Вдруг во дворе раздались тревожные крики. Встревоженные, мы побежали в парк. Страшное зрелище нам предстало. Дочка кучера, неестественно бледная, лежала, запрокинув голову, на смятой траве возле кустов орешника. Ее белое платьице было разодрано, на нем темнели пятна крови. Федя поспешил в больницу, привел отца. Но малютка была уже мертва.