Близнецы - [16]

Сел на кровать, укутался в неизвестное цветастое одеяло. Его бил озноб.

Он ничего не понимал, да и не хотел сейчас понимать. Посидел, тупо поглядел в стену и в конце концов решил просто лечь спать.

— Вставайте! Ну, совсем от вас не ожидал. Вставайте же! — Вова увидел над собой белое усатое лицо. Нечаев тряс его за плечо — сильно, так что голова металась из стороны в сторону. Он видел, что Вова проснулся, но все равно продолжал трясти и увещевать.

— Все, все… Да перестаньте, я уже проснулся!

— Ну, слава богу. Сейчас я вам покажу квартиру, а дальше уж обживайтесь сами. Спешу.

— Подождите. Я не соглашался на побег, почему вы меня увезли?

— Вы согласились, — напускная веселая суетливость исчезла, Нечаев смотрел насмешливо и жестко. Вове стало страшно — это был уже не призрак, в которого можно и не верить. Это был живой человек с белой, как сметана, кожей, аккуратными усами и серыми, равнодушными глазами. Сергей Геннадьевич Нечаев. «Вот я и попался, — подумал Вова, — вот и все».

— Да не беспокойтесь вы. Вот, я вам принес одежду. Одевайтесь, я покажу вам квартиру, — повторил он и протянул Вове сверток.

Темно-серые брюки, белая рубашка и толстый фланелевый халат — «шлафрок» мелькнуло позабытое словечко. Вова торопливо оделся — все сидело не то чтобы неудобно, но непривычно, все линии и изгибы скроены были иначе.

— Держите, — Нечаев сунул ему пару каких-то узорчатых домашних туфель. Один был когда-то прожжен.

— Ну, прекрасно. Что вы, как ребенок, в самом деле? Я думал — серьезный товарищ, настоящий революционер. Идемте, — и, ухватив Вову за локоть, он повлек его к дверям.

— Подождите! — Вову кольнуло страшное подозрение, — какой сейчас год? К себе вы, что ли, меня затащили?

— Нет, нет. Да идемте же, я спешу, — не глядя, отвечал Нечаев и почти потащил Вову к дверям.

Вышли в небольшую квадратную комнатку. Здесь была еще одна дверь — правда, забитая серыми досками — и лесенка, убегающая вниз, в темноту. Под низким потолком на крюке висела керосиновая лампа — оранжевый, живой свет.

Нечаев снял ее с крюка и пошел вниз.

— Я Вас тут во флигеле подселил. Сам дом — выйдем, увидите — давно заброшен, и уже лет тридцать как отошел казне — ну и стоит запертый, ветшает потихоньку. Настоящее дворянское гнездо раньше было — а потом выкупил купчина, миллионщик один. Он и пристроил сей нелепый флигелек — весь дом в саду, а вот выпер на улицу, окнами на кабак, — он неприятно рассмеялся, — ну, сами увидите. Сад хорош, правда, не сейчас. А вот в дом лучше не лезьте — поди, прогнило все, не ровен час…

Они спустились в узкий коридор, с одной стороны которого тянулся ряд маленьких тюремных окошек, а с другой — заколоченных дверей. Вова увидел сваленные в углу рассохшиеся серые доски и сразу подумал, что лесенка тоже, наверное, совсем недавно была заколочена. «Во что я вляпался?» — с тоской и страхом подумал он.

Они шли по коридору: Нечаев впереди, держа лампу над головой, Вова сзади, поглядывая в окна. Сугробы, тонкие черные стволы, хмурое серое небо. Зима. Господи, кошмар какой-то! Не хочу, не может быть этого!

— Здесь вот у нас — у вас, верней сказать, кухонька, так же и прихожая и даже гостиная в некоторых случаях, — он снова выдал скрипучий смешок.

Печь, длинный, вдоль всей стены, стол с разнообразной утварью, огромная бочка, лавка и два железных ведра на ней. На стене висела гитара, в углу — черный, почти неразличимый образок. Окон не было, дальний угол отгорожен серой занавеской.

— Здесь одна старуха живет, Марфа. Еще от Ольницких осталась. Она вас Евгением Васильевичем величать будет — так вы не возражайте. Во-первых, до истерики доведете, во-вторых, она вам только тогда служить будет, если будет вас за Ольницкого держать. А Ольницкий для нее только один остался.

— Где она сейчас? — зачем-то спросил Вова.

— На кладбище, думаю. Или в саду. Идемте, идемте дальше.

Вышли, снова потянулся заброшенный коридор. Свернули, уткнулись в обитый крючками тупик. Еще одна рассохшаяся дверь.

— Ну, прощайте. Вечером принесу вам одежду, чтобы уже могли выходить. А пока осваивайтесь. Да-с, вот вам, — он выудил из кармана здоровенный медный ключ, — второй себе оставлю — звонка здесь нет, — Нечаев поскрипел замком, распахнул дверь — холодный порыв так и обдал лицо и шею, — и вышел. Снова заскрипел, неповоротливо ворочая внутренностями, замок — видно, снаружи запирал.

Можно было, конечно, проверить ключ, просто подышать свежим (еще каким свежим, девятнадцатый век на дворе!) воздухом, но на Вову напала беспричинная усталость и скука. Какая разница? Там будет заснеженный сад, там будет Нечаев и сумасшедшая старуха — Глафа, Марфа, как ее. Там будет чинопочитание, николаевский фрунт, бородатые, искореженные трудом и голодом мужики и робкие толстовцы, бесконечные, как зимняя ночь, пьяные драки, кабаки. Будут отчаявшиеся, ожесточенные люди в бородах и с бомбами и добродушные, привычно-жестокие усачи в золотых погонах. Девятнадцатый век, облагороженный русской литературой, захваленный русской ностальгией, век, в муках и упоении родивший саму идею «России».

Вова вернулся в кухоньку, сел на лавку, посидел. Хотелось есть, но беглый осмотр никаких результатов не дал. Он снял со стены гитару и принялся наигрывать Bouree Баха.