Близнецы Фаренгейт - [8]

Старая нянька указывает на пустующую койку, одиннадцатую от пола, добраться до нее можно лишь по железной лесенке, которая тянется вдоль спальной башни. Я неуверенно оглядываюсь на мою провожатую, гадая, хватит ли мне отваги сказать ей, что я боюсь высоты.

Она морщит в подобии улыбки сухие тонкие губы и уверенно тычет пальцем вверх.

— У нас тут никто не падает, — сообщает она. — Это же Прибежище.

И старуха, развернувшись, уходит: «вруник, вруник, вруник».

Я поднимаюсь по железному трапу к кровати. И по пути наверх сознаю, что за моим продвижением наблюдает многое множество людей — и не только издали, но и сблизи, с расстояния почти интимного, отделяющего меня от обитателей десяти коек, которые я миную, подвигаясь к своей. Лежащие наполовину во мраке, наполовину в столбах резкого света, они приподнимаются, опираясь на локти, или просто поворачивают головы на подушках, нацеливая мне в лицо пустые глазницы. Они разглядывают меня без стеснения, без милосердия, прочитывая, что успевают, из текста на моей футболке, оценивая мое тело, ползущее вверх в нескольких дюймах от их носов. И взгляды их лишены даже проблеска подлинного интереса. Я — событие, физическое явление, возникшее на ступеньках лестницы, привинченной к их койкам. Для того, чтобы меня игнорировать, требуется несколько больший интерес к чему-то другому, а другого ничего нет. Вот они и смотрят, безмолвные, вялые, глазными яблоками, а не глазами.

Мужчины, женщины, все они так и остались в майках, похожих на белые ночные рубахи. Я мельком улавливаю имена, и лета, и слово-другое из их историй, неуяснимое без прочих слов. Вся прочая их одежда — штаны, юбки, носки, даже обувь, — уложена под подушки, чтобы приподнять эти конверты тугого белого хлопка повыше.

Я добираюсь до одиннадцатой койки, заползаю в нее. Накрывшись простынкой и одеялом, стягиваю с себя все, кроме майки, и укладываю под подушку, подобно всем остальным. И замечаю, что ступни мои почернели от грязи, что кожа в подколенных сгибах воспалена от того, что я провел слишком много ночей, не снимая волглых джинсов, что гениталии мои малы, как у ребенка.

Простынка настолько стара и латана-перелатана, что я боюсь разодрать ее, устраиваясь поудобнее, зато одеяло и толсто, и мягко. Я заворачиваюсь в него, плотно, по самую шею, и почти уж решаю накрыться им с головой, когда спальня вдруг погружается во тьму.

Испытывая облегчение от обретенной, наконец-то, невидимости, я решаюсь чуть высунуть голову за край койки и глянуть на потолок. Он прозрачен, как я и думал: огромные пластины подцвеченного стекла, за которыми теплится лунный свет, неясный, размытый. Плотики погасших матовых трубок, разделенные промежутками темного воздуха, висят между мной и людьми по другую сторону спальни. Я гляжу в темноту, ожидая, когда глаза мои свыкнутся с нею. И едва они свыкаются, начинаю различать блеклые плечи и светящиеся в полсвечи недреманные очи — и отворачиваюсь. Не знаю, что я надеялся увидеть, но эти сумрачные леса, эти ярусы скрытых тел и светлячковых лиц не порождают в моей душе ни трепета, ни жалости. Стыдясь моего безразличия или воображая, что должен стыдиться его, я предпринимаю сознательную попытку почувствовать хоть что-то. И после недолгих усилий решаю, будто ощущаю благодарность или, по крайней мере, не ощущаю страха — просто потому, что всех нас разложили здесь на ночь, каждого на отведенное ему место. С тех пор, как я обратился в пропавшего без вести, я часто грезил наяву о том, как меня посадят в тюрьму, но, разумеется, и этот суровый приют заработать не так-то просто. Да и какое преступление ни соверши, мир все равно будет требовать, чтобы ты играл все в одну и ту же игру. Даже убийц, и тех навещают в тюрьме их жены и дети.

Я опускаю затылок на подушку, осторожно, опасаясь слишком сильно сместить башмаки — так, что они улетят вниз. Впрочем, сестра оказалась права: сам я упасть не боюсь. Прямоугольник из стали и проволоки, на котором я лежу, кажется мне таким же безопасным, как пол. Мне спокойно.

Надо мной провисает удерживаемый металлической паутиной матрас, выпучиваясь под весом грузного тела. Я поднимаю руку и касаюсь металла, совсем легко, просто чтобы коснуться. Ни за что не свете не хотел бы я привлечь к себе внимание того, кто спит наверху.

Я закрываю глаза, и мозг мой начинает закрываться, и я понимаю, что впервые за многие месяцы мне можно не беспокоиться о том, что меня кто-то отыщет.

Поутру, после блаженного, лишенного видений сна я пробуждаюсь от чьего-то кашля. Из разных полостей спального улья с жестокой отчетливостью доносятся всхрапы, хрипы, сопение. Со временем я научусь соотносить каждый из этих звуков с отдельным именем и особой историей. Но в это первое утро я ничего еще не знаю.

Я перегибаюсь за край койки, смотрю вниз. Там, на полу, освещенная ярким солнцем, пробивающимся через сквозистый потолок, стоит серебристая лужа мочи. Железные башни коек отражаются в ней, как в зеркале; я пробегаюсь взглядом по отражениям, пытаясь найти себя, однако все крошечные, всклокоченные головы, какие я вижу, кажутся мне одинаковыми. Я поднимаю руку, чтобы помахать светозарной луже, чтобы понять, какая из этих голов моя. И мне отвечают взмахами несколько — нет, с полдюжины — рук.