Близнецы - [96]

— Кроме того, ты не должна до конца своей жизни посыпать голову пеплом. Даже если я умру, я хочу, чтобы моя жена оставалась красавицей. Обещаешь? Я скажу, что тебе делать. Ты выстоишь только тогда, когда будешь помогать другим. Тем, кому еще хуже. Устройся на работу в госпиталь или еще куда-нибудь… только так ты останешься на плаву, я тебя знаю…

Вместо того чтобы искать у нее утешения и поддержки перед лицом возможной смерти, он, не теряя присутствия духа, давал ей инструкции на всю ее оставшуюся жизнь. В итоге страх Анны уступил место полному покою — Мартин сплел вокруг них обоих непроницаемый надежный кокон, где царила мирная знакомая тишина, где жизнь и смерть переплетались естественным образом. Они заснули в объятьях друг друга — в объятьях же и пробудились на следующее утро.

Погода стояла чудесная. Мартин еще никогда не был так хорош собой: загорелый, бодрый, веселый. Анна высунулась из окна тронувшегося поезда, Мартин бежал вслед и махал на прощанье.

— Auf Wiedersehen in Wien, diese Scheiße ist sowieso bald zu Ende![85] — кричал он бойко.

Анна замерла — из уст офицера СС подобное проявление оптимизма считалось непростительным. Эхо его слов раскатилось по всей платформе. Она зажмурила глаза в тревожном ожидании, что его вот-вот арестуют. Сердце выскакивало из груди. Но он все еще стоял и махал ей, и никто его не трогал.

В Вене оказалось отнюдь не безопасно. Чтобы отрезать немецким войскам обратный путь из Балкан, американцы прибегли к массированным бомбардировкам города. Не решаясь подниматься над Альпами по ночам, они летали ^только днем. Окна в доме разбились, Анна заколотила их картоном. Прозвучала сирена, Анна помчалась в ближайшее бомбоубежище, заметив по дороге, как старая женщина прячется в подъезде.

— Что вы делаете… — крикнула Анна, таща ее за руку с собой, — быстро в бомбоубежище.

Внутри было не протолкнуться.

— Встань-ка, — сказала она какому-то мальчугану, — уступи место пожилому человеку.

К ней тут же подскочил начальник блока, отвечающий за безопасность граждан во время воздушных нападений.

— Вы в своем уме?

— В каком смысле? — спросила Анна. — Что я такого сделала?

— Вы знаете, кого привели?

Анна взглянула на женщину, съежившуюся в углу, подобно нахохлившейся птице в зимний день.

— Какая разница — это просто старая женщина.

— Полуеврейка! — гаркнул он.

— Ну и что, — пожала она плечами. — Там вот собака, а бедной старушке, что ли, сюда нельзя?

Сотни пар испуганных глаз обстреливали ее со всех сторон; какая дерзость — спорить с начальником блока. У того задвигались желваки на щеках. Она смотрела на него с вызовом, и мужчина, испугавшись, опустил глаза и ретировался, сделав вид, что его присутствие срочно требовалось в другом месте.

Весь месяц она тщетно ждала письма. В начале октября написала сама: «Я держу в руках карандаш, но с таким чувством, будто говорю в пустоту». В утешение она купила себе букет астр. Поднимаясь по лестнице с охапкой цветов в свою квартиру, она встретила соседа, который обычно раскатистым венским «р» шумно ее приветствовал, а сейчас лишь застенчиво ускорил шаг. Открыла дверь и с удивлением обнаружила в гостиной своего свекра.

— Ну вот, опять никакой почты, — вздохнула она, бросив взгляд на пустой стол.

— Почта есть, — сказал он, кивая в сторону буфета.

Там лежала посылка. Анна наклонилась и прочла: «Имущество…» В исступлении вскрыла пакет. Сверху лежал конверт, из которого она выдернула письмо. «Уважаемая фрау Гросали… Как командир роты обязан Вам сообщить о героической гибели Вашего мужа…» Она судорожно читала дальше. «…В Айфеле… артиллерийским огнем…» Письмо кончалось фразой: «Убежденный в окончательной победе и справедливости этой войны, искренне Ваш… Хайль Гитлер! Гаупштурмфюрер СС…» Астры упали на пол.

— Это неправда, — спокойным тоном прокомментировала она содержание письма и кругами заходила по комнате. Вокруг стола, вокруг свекра, все быстрее, с криками «неправда, неправда!», как бы силясь перечеркнуть факты ритуальным неприятием реальности. Словно в состоянии нервного припадка, она продолжала причитать, пока свекру не удалось усадить ее на диван. Анна сняла со стены висевший над диваном портрет Мартина в рамке. С фотографией на коленях она принялась раскачиваться из стороны в сторону. Какой отвратительный парадокс — невыносимое нужно было каким-то образом вынести. Она с трудом передвигалась по дому, хотела надеть что-то темное, увидела в зеркале непривлекательную незнакомку — кудри ее химической завивки тут же исчезли. Ну вот, волосы уже умирают, скоро и все остальное тоже умрет.

Она не обещала ему, что будет есть! Целыми днями она не ела, не пила, не спала и не плакала. По ночам она бродила среди развалин, будто в поисках чего — то. Все, чего она хотела, это оказаться там, где он, — ничего другого. Ее сдержанный свекор, который по настоянию своей жены временно жил у нее, пытался расценивать поведение Анны как нормальную фазу траура. Он принес ей длинную вдовью вуаль для похоронной мессы в церкви Святого Карла. Там, где два года назад она плыла по проходу в белой фате, теперь, убитая горем, она шла в черной вуали. «Эта немка и слезинки не проронит…» — шептались на скамейках. Потом слушала реквием, точно глухонемая.