Близнецы - [5]

— Я.

Тут же раздается высокий звонкий голос Лотты:

— И я.

— Значит, вы дети дьявола, — заключает учительница.

Одноклассники взглядами отлучают их от церкви.

— Но вы еще слишком малы, — протестует отец, когда они рассказывают ему, что обязаны посещать воскресную мессу. — Вы же ничего не поймете.

Они ни разу не видели, чтобы он или тетя Кейте ходили в церковь. Каждое воскресенье они умоляют его, потому что им невыносим уничижительный взгляд учительницы и издевки одноклассников. И вот однажды он ставит на стол свою миску со взбитыми яйцами, обнимает дочерей за плечи и говорит:

— Завтра я пойду с вами в школу.

Однако когда на следующее утро они, держась за руки, направляются в школу, кажется, что отец сам нуждается в их защите — таким болезненным и хрупким выглядит он в своем черном пальто, болтающемся мешком на исхудавшем теле. Опираясь на палку, через каждые десять шагов он останавливается, чтобы перевести дух. Стук палки по булыжной мостовой эхом отзывается в воздухе. Они входят в здание школы; отец жестом велит девочкам ждать в коридоре, а сам стучит в дверь классной комнаты. Совершенно ошарашенная этим неожиданным интермеццо, учительница с напускной вежливостью впускает его в класс. Облокотившись о стену и прижавшись друг к дружке, Анна и Лотта прислушиваются, не отрывая глаз от двери. Внезапно хриплый голос отца заглушает слова учительницы, которая вертится как уж на сковородке, стараясь не потерять самообладание.

— Как вы смеете! Говорить такое детям, которые не могут вам ответить!

Анна и Лотта оторопело смотрят друг на друга. Затем выпрямляют спины — им больше не надо опираться на стену. У них словно вырастают крылья. Гордость, триумф, самоуверенность. И все — благодаря отцу.

Дверь распахивается.

— Входите, — говорит он, подавляя кашель.

Анна первой переступает порог классной комнаты, за ней вплотную следует Лотта. Они проходят мимо доски. Как ни странно, учительница еще жива, но дух ее, похоже, сломлен. С поникшей головой и опущенными плечами она сжимает в руках указку. Притихшие на скамейках ученики с благоговением взирают на их отца — безоговорочного победителя.

— Так, — отец легонько подталкивает Анну и Лотту к учительнице. — А теперь в присутствии всего класса вы попросите прощения у моих дочерей.

Учительница косо смотрит на них и тут же отводит взгляд, как от чего-то непристойного.

— Простите меня за мои слова. Этого больше не повторится, — бубнит она.

В классе гробовая тишина. Что дальше? Что можно добавить к этим безропотным извинениям?

— А сейчас я заберу их домой, — доносится голос отца. — До завтра. И если я снова услышу что-нибудь подобное, можете не сомневаться — я вернусь.

К счастью, учительница сдерживает свое вынужденное обещание, потому что отец больше не в состоянии привести угрозу в исполнение. Позиционная война, бушующая в больных легких, совсем его подкосила.

Новый диапозитив: растянувшись на диване, словно поэт эпохи романтизма, он, задыхаясь, разбирается со своими бумагами. В перерывах он принимает друзей, скрывающих свою озабоченность за оживленной болтовней. А многообещающие дочки в клетчатых платьицах с накрахмаленными воротничками развлекают гостей стихами и песнями. То, что во время пения Лотта трижды заходится сухим кашлем, ни у кого не вызывает тревоги, за исключением тети Кейте. Печальный опыт сделал ее мнительной, и она отводит Лотту к врачу. Несколько минут он постукивает по ее худенькой груди, прикасаясь стетоскопом к бледной коже. Он просит ее покашлять, и она без труда исполняет его просьбу, как после долгой репетиции.

— Есть повод для беспокойства, — бормочет он за ее спиной, — я слышу едва уловимый шум в правом легком.

Лотта стоит возле пластмассового манекена и с легкой дрожью в руках ощупывает его розовое сердце. Врач дает ей бутылочку сиропа от кашля, записывает на рентген и отпускает.

На запыленном, пожелтевшем диафильме не только последние дни жизни отца, но и закат всей семьи в привычном составе. От казино исходит такая же энергетика, как во времена азартных игр: все или ничего, жизнь или смерть. Это было здание, куда люди входили с надеждой и которое покидали с отчаянием — алхимический трюк, секретный рецепт которого сохранился в четырех стенах священного для многих места. Длинным тонким указательным пальцем он, сидя на краю дивана и тяжело дыша, подзывает к себе дочерей.

— Послушайте, — говорит он медленно, словно у него опух язык, — как вы думаете, сколько мне осталось жить?

Анна и Лотта хмурятся — срок исчисляется астрономическими числами.

— Двадцать лет! — пытает счастье Анна.

— Тридцать! — надбавляет Лотта.

— Вы так считаете? — говорит он кротко. Отец смотрит на них с открытым ртом и лихорадочным блеском в глазах, как будто хочет еще что-то сказать. Но тут его одолевает приступ кашля, и трясущейся рукой он прогоняет их из комнаты.

Несколько дней спустя, когда они приходят из школы, тетя Кейте ведет их в спальню. В доме пахнет красной капустой с яблоками и корицей. Этот сладко — пряный аромат неприятно диссонирует с компанией, окружившей кровать отца. Дядя Генрих, скрестив руки на груди, смотрит с крестьянским недоверием на своего спящего брата. Происходит что-то особенное, почему собралось так много людей? Тетя Кейте подталкивает Анну и Лотту к кровати.