Близнец - [40]

Старый рыцарь лежал на спине, не шелохнувшись, и пустыми, прозрачными глазами, из волчьих ям своих глазниц, смотрел вверх в небо. И ему стало представляться, что он смотрит вниз в небо, а его спина крепко и тяжко липнет к земле, к ее твердой плоскости, которая, как могучим магнитом, притянула к себе эту усталую, больную спину… Тогда еще не знали, что земля есть шар, а не блин, и еще не жил Галилей, который воскликнет, что она все-таки вертится; тем более ничего не знали о законе тяготения по Ньютону, и старый рыцарь со страхом взирал сверху вниз в бездну космоса, опасаясь, как бы внезапно не пропала та сила, что держит его за спину, — крепко притянула и пока что удерживает…

Итак, чтобы жить — надо умирать, а чтобы никогда не умирать и оставаться бессмертным — не надо жить. Так думал старый сеньор, которого все считали уже выжившим из ума, а камердинер Хулио осмеливался даже ворчать на него, когда тот в очередной раз делал под себя, хотя совсем недавно ему подавали горшок. И еще слуга позволял себе не стесняться старого хозяина и в открытую сосать перед ним палец, за каковой порок в прежние времена, в молодые годы, был бит плетью по приказанию сеньора. А теперь Хулио порой не обращал внимания на самое требовательное мычание и хныканье старого рыцаря, брал в руки глиняную окарину и устраивал себе небольшой музыкальный роздых, если на плоской верхотуре башни никого постороннего не было, хозяин был накормлен, обихожен, взор его, обращенный к небесам, замирал в какой-то одной точке пространства и постепенно достигал стеклянной неподвижности.

Та сила, что притягивала средневекового испанского рыцаря к земле и не давала ему рухнуть вниз в космос, держала на земле и корейского юношу-наркомана из ХХ века, по географическому своему местоположению — антиподу испанского сеньора. То есть сей кореец лежал с другой стороны земного шара, в другом веке, но тоже смотрел в небо, покоясь спиной на земле.

Лежал он на покрытой росой деревянной крашеной плоскости, это была дверь, положенная на четыре широких чурбака под раскидистой старой хурмой. Промочив тонкую ткань рубахи, небесная влага приникла своей прохладой к телу юноши, которое было бесчувственным ко всем прикосновениям жизни, — оно пребывало еще под властью белого дьявольского порошка. Я уже побывал этим юношей-наркоманом, что привлекло меня еще раз к нему? Здесь не любят — ненавидят жизнь, ко всем людям относятся как к бесам, то есть боятся и сторонятся их, но ничего предпринять против не могут, потому что чувствуют себя намного слабее их.

Он меня отталкивает, я не испытываю жалости к нему, все, связанное с ним в этом многообразном мире, не интересует меня, однако я снова здесь, лежу на мокрой двери и остекленевшими глазами таращусь в живое настоящее небо. И, пока его душа, одержимая душным нетопырем, носится где-то по героиновым небесам, я вынужден смирно лежать на досках, пытаясь разумом внять тому, что открыто глазам. Правда, моей медитации сильно мешает наркотический полет на перепончатых крылах, дергающиеся взмахи которых вызывают во мне неудержимый надрывный смех. И тело юноши неожиданно для меня соскакивает с места и принимается кругами перемещаться вокруг двери, положенной на четыре чурбака, при этом юноша громко хохочет с закрытыми глазами, размахивает руками и вдруг замирает на месте, нелепо растопырившись, как летучая мышь в полете.

Во время полета-кружения около двери я столкнулся с нею, и широкая тяжелая дверь съехала с двух своих опор, упала краем на землю, но удержалась на двух других опорах — осталась в виде поднявшего створ подъемного моста. И вот я ложусь на косую плоскость головой вниз, ногами кверху, упираюсь макушкой во влажную землю и, глубоко вздохнув, умиротворенно закрываю глаза.

Я завис в таком положении, в котором наконец-то умру от прилива крови к голове, словно казнимый через подвешение за ноги.

Но вскоре мне становится досадно. Хорошо в жизни отдаваться стихии самых простых, непроизвольных действий… Зевать. Ловить на удочку рыбу. Посылать на праздник поздравительную открытку. И тому подобное. Но зачем я, спрашивается, снова воплотился в этого корейского юношу? Неужели затем, чтобы сделать шагов сорок вокруг обрушенного с одного края садового лежака, потом улечься на него, задрав ноги к небу и головой упираясь в землю?

Переместиться из средневековой Испании в Южную Корею конца ХХ века лишь для того, чтобы час или два побыть наркоманом в состоянии отлета, потом улечься на доску вверх тормашками и умереть, ибо мозги зальются кровью?

И тебе снова придется переместиться куда-то, в кого-то, во что-то, хотя ни пространство, ни существа, ни предметы мира — они не ждут тебя, ничего не знают о тебе. Да и ты сам тоже не знаешь, откуда взялся, кто таков есть, самозванец. Нужно ли было кому-то, чтобы ты появлялся на свет, или абсолютно не нужно?

Неужели все мы самозванцы — это я снова говорю о нас, невидимых близнецах наших видимых земных братьев. Появляться снова и снова на свете, снова и снова дублируя бессмысленное самозванство тех, в кого мы воплощаемся, — это ведь и скучно, и грустно!