Уплыла в сторону Орла и электричка.
Я оглянулся.
Все тот же типовой розовый вокзальчик с пятнами, вымытыми дождями. Справа — колонка. Деревянный заборчик. Строй полувековых тополей, укрывающих здешних пассажиров от зноя в жару и от дождя в ненастье.
Я посмотрел вверх — какими они вымахали за два последних года? И обмер. Тополя стояли обчекрыженные. Кто-то грубо, как попало, где обрезал, а где топором обрубил сучья, и были теперь красавцы тополя похожи на уродин, и жалко было на них смотреть, бедных и несуразных, среди естественной природы провинциальной станции.
Ладно, в городе их калечат за то, что они якобы во время цветения пылят (хотя все газеты в один голос трубят, что лучших деревьев-санитаров, чем тополя, нет, что и пыль-то они надежно задерживают, и шум городской поглощают). А кому здесь, на станции Возы, где четыре раза в сутки останавливаются пригородные поезда, помешали красавцы тополя?
И только шелест редких листьев на несуразно вытянувшихся за лето тополевых ветках-лозинах вместо ответа.
Я сидел в зале ожидания неказистого вокзальчика и соображал, как быть дальше. Мелкий дождик усилился, а до моей Хорошаевки добрых три никем не меренных километра. Промокну, да и скользко, чернозем раскисает быстро, липнет к подошвам, будто смола. А мне через бугры да ямы топать. Чего доброго, и упасть можно.
Придется нагрянуть к тетке Маруське. Она с недавнего времени — лет пять как — на станции живет. Сын Шурик сманил: «Чего ты одна в деревне не видела? Продавай хату, переходи ко мне, будешь детвору нянчить».
Посоветовалась со старшим сыном, Колей, что в Донбассе. Он поддержал Шурика. «Надоест, — писал, — у Шурки, ко мне приезжай пожить».
Делать было нечего — продала.
Я видел тетку Маруську в свой последний приезд — два года назад. Не жаловалась на Шурика или там на невестку, нет, ничего такого не говорила. Только вот «гребтится», сказала, скучаю по Хорошаевке. Не терпится узнать, что нового в деревне. Как хата? Берегут ли ее новые хозяева? И что они сеют там, где раньше у тетки Маруськи бахча была?..
Да, пожалуй, это лучший выход: переждать, зайти к тетке Маруське. А завтра — или на Шуриковом велосипеде, или пешочком, если дождь перестанет и малость просохнет.
Да и проведать все равно нужно тетку Маруську.
И, подняв воротник плаща, нырнул из вокзальчика в холодную морось.
Я не люблю телеграмм.
Я люблю, приезжая, заявляться без стука, я люблю озорно встать на пороге и, удивив своим внезапным появлением, сказать:
— Здравствуйте вам!
Не изменил я этой привычке и теперь.
Сняв на веранде туфли и надев чистые галоши, стоявшие в уголке, тихо приоткрыл дверь и оказался в прихожей.
— Здравствуйте вам!
Тетка Маруська вздрогнула от неожиданности, уронила клубок с колен — она вязала, сидя на стуле.
— Глянь-кя-я!
Отложила спицы, вышла навстречу.
— Здравствуй, здравствуй! С рабочего?
— С него.
— Ну, раздевайся, промок, должно, увесь.
Она помогла стащить мокрый плащ, унесла его в кухню и повесила там сушить над плитой. Вернулась скоро — маленькая, подвижная, такая, какой я ее помнил и десять, и двадцать лет назад. Ее так в деревне и звали — заводная: делала она все быстро, ходила чуть ли не бегом.
— Можа, штаны намокли, так в Шуркины переоденься… А я поесть приготовлю.
Роднёй я тетке Маруське приходился дальней: ее покойный муж был мне троюродным дядей. Ну, да наш род слыл завсегда дружным, каждый двор знался даже с теми, кто приходился ему седьмой водой на киселе. Знался и привечал. Когда три мои старшие сестры разъехались из деревни и мы продали свою хату, я четыре лета подряд — все ремесленские каникулы — проводил у тетки Маруськи. Относилась она ко мне по-матерински, берегла, по воду сроду не заставляла сходить — лишь бы не беспокоить меня…
Мы сидим в кухне. Она проворно чистит картошку изрядно сточенным ножом, время от времени заглядывает в плитку — разгорается ли уголек?
— Вот приехал… — как бы в оправдание говорю я. — В отпуске был, на юге. Неделька еще осталась, дай, думаю, загляну.
— И молодцом, не забываешь своих. Наш Коля тожа так: поездит-поездит по домам отдыха, а в деревне побывать все одно гребтится. Приедет, всех сродственников обойдет…
— Он кем сейчас, Коля-то?
— Ды этим, — как его? — парторгом, на шахте. Техникум окончил, счас в институте учится. Орденом наградили…
Тетка Маруська с удовольствием рассказывала про Колю, старшего своего, искорками загорелись ее маленькие глаза — гордилась, что стал ее сын вот таким видным человеком.
— А Шурик? На заводе по-прежнему?
— Ушел было. Не сработался с мастером — придирался вроде бы он к нему. Месяца два в кочегарке был, а потом опять на станок вернулся… Ну, что еще? Анькя его в магазине, продавцом, ты мимо проходил. Дети: Наташа в четвертый класс ходит, Таня — во второй. Счас в Визовое ушли, за дикими грушами. А младший, Сережа, у соседей… Ой, горе с ним было тим летом. Чуть не обварился. На кухне, тут-та вот, чугунок с кипятком стоял. Ну, я суп готовила, Сережа игрался на полу. Потом он как попятится — да в чугунок. Ой, крику было! Думали — не выживет… Баловной дюже малый… Ну, а я вот тут по хозяйству топаю.
