Ближний берег - [7]

полюбили друг друга — и они и мы продули все что можно в этом мужественном спорте. Друзья по несчастью. Так вот, донья Роса в восторге от «Велеса». Дальше некуда. Уж выбрала бы себе команду получше, вроде «Боки» или «Ривера». Весь матч целиком слушает по радио, а вечером еще смотрит по телевидению, как голы забивают, и в довершение всего — это не голы, забитые футболистами команды «Велес», а те, которые им забили. Еще одна мазохистка. Поэтому я позволяю целовать себя целомудренно в обе щеки, чтобы она хоть выпустила на волю все свои резервы энтузиазма. А когда наконец многозвучная дама выходит, иду в туалет и смываю помаду.

VII

По крайней мере в эту первую неделю работа у меня идет. До сих пор на меня никто не жаловался. В конце дня, понятно, голова пухнет. Умственное переутомление. Кто бы сказал (школьником я никогда не перенапрягался), что дойду до такого: умственное переутомление, как у зубрилы какого-нибудь! Да еще не повезло: у выхода встретил Леонор с дочерью. Это семейство всегда мне было симпатично, но сегодня совсем доконало. Муж Леонор — в тюрьме «Либертад», Она видела его перед отъездом и говорит, что за четыре месяца он постарел на десять лет. Его выпотрошили. Он сам просил их уехать, Леонор не хотела, но он был в такой тревоге, что в конце концов она согласилась. Теперь не знают, что делать. Лаура, дочь, смотрит на меня с надеждой, будто я способен подать спасительную идею. Но хоть я и мобилизую свои мозги, ничего не выжимается. А Леонор тихонько плачет, пряча слезы. Плачет не для Лауры или там для меня. Нет, плачет сама по себе. Спрашиваю Лауру про Энрике, ее брата, с которым я в первых классах сидел за одной партой. «Уже год, как ничего не знаем о нем. Он пропал. Каждый день покупаем газеты из Монтевидео, чтобы найти в каком-нибудь списке, вернее, боясь найти». А я стою как дурак, не зная, что сказать, что сделать. Рассказываю им, что работаю в издательстве, обещаю, что, если услышу про какую-нибудь работу для Лауры, обязательно сообщу. Они оставляют телефон своих друзей. И уходят, прижавшись друг к дружке, будто ища защиты. Ничего в рот не лезет. Стыдно. Ночью, в постели, меня вдруг встряхивает что-то, содрогания какие-то, и я не могу сдержать слезы чуть ли не полчаса. И все из-за чужой беды. А может, она будет и моей?

VIII

Сельсо Дакосту я видел всего-то пару раз там, в парке Прадо, мы бывали вместе в клубе «Атауальпа». Но теперь, заметив меня на углу Пуэйрредон и Виамонте, он окликает из-за автобусов и вприпрыжку мчится ко мне. Обнимает, спрашивает, живу ли я здесь, снова обнимает. Сейчас он очень торопится, но мы должны встретиться. И тут же спрашивает, свободен ли я вечером в субботу. Будет небольшое сборище у друзей, «народ денежный, но леваки»; «народ принаряженный не будет побежденным»[11]. Нечего колебаться, вот адрес. Приходить после десяти. Ладно, говорю.

И пришел. Неудобная квартира, на этот раз на проспекте Либертадор. Половина одиннадцатого, но Сельсо еще нет. Я чувствую себя не в своей тарелке. Тут человек шестьдесят. Народ все известный. Эти лица я видел в журналах «Хенте» или «Сьете диас». Меня представляют троим или четверым, но как только удается, отхожу в сторону и со стаканом в руке любуюсь какой-нибудь дерьмовой картиной. К счастью, про меня забывают. Тогда я могу разглядывать гостей. Я пришел в лучшей своей одежде, хотя любой дурак поймет, что я птица не того полета. Все они в спортивном, но в каком, mamma mia![12]. Женщины едва улыбаются, чтобы не попортить грим. Прячут смех внутрь, и он слышится как из пещеры. А мужчины рассказывают одну смешную историю за другой, нарочно, чтобы рассмешить их, наконец это удается, и какая-нибудь из женщин разражается хохотом, выдавая свои морщины.

Когда наконец приходит Сельсо, он застает меня за тем, как я подсматриваю краем глаза за молчаливой смуглянкой, которая пьет всего лишь апельсиновый сок. Знаю ли я, кто это? Хочу ли я, чтобы он представил меня? Я не успеваю ответить, как мы уже представлены друг другу, Сельсо тут же покидает нас, и мы остаемся — она с соком, я с виски. Она тихонько вздыхает, как бы говоря «какой несносный» (Сельсо, конечно), а я просто хмурю брови. И говорю, что видел ее в «Мечтах наяву» и что мне кажется, она способна на большее. Она роняет: «Это дрянь». Когда смуглянка разговаривает, даже вот на такую ерундовую тему, то становится привлекательней раз в пять или десять. Когда молчит, выражение у нее суровое, почти вызывающее. Заговорит — смягчается, делается даже нежной. Я сообщаю ей об этом. И она: «Вы наблюдательны». Вообще-то я вовсе не наблюдательный. Просто мне было приятно смотреть на нее, вот и все. «Почему?» Ну, потому что она красива (ее смешок, мой вздох), но еще у нее загадочный взгляд (поднимает брови), правда, тайна в нем небольшая, крошечная. Хохочет она, ничуть не заботясь о гриме. «Выходит, невелика тайна? А почему?» — «Потому что в любой момент может рассеяться, обнаружиться». — «А можно узнать, чья это тайна?» До сих пор я выкручивался, чтобы избежать «ты» или «вы», но тут приходится решиться, и я говорю: «Твоя». Тыканье ее удивляет (ей лет двадцать шесть или больше), она не ожидала, но еще меньше ожидала, что за этим кроется. Она отпивает глоток, чтобы выиграть время. Темные глаза блестят. «Кем работаешь?» Объясняю. «А почему бы тебе не зайти за мной завтра, после репетиции?» Она мне и нравится и нет. Нравится ее внешность, особенно лицо, еще руки и ноги. Нравится и то, что придумал ей тайну. Но не нравятся три вещи: что она актриса, что знаменита и что такая старая. Вообразите: я — с двадцатишестилетней старухой! Однако искушение велико. «Боишься? Я тебя не съем. Просто поговорим, больше ничего. И знаешь почему? Мне по душе то, что ты сказал. Думаю, ты прав: есть одна малюсенькая тайна, и дело тут во мне самой. Пожалуй, ты даже поможешь избавиться от нее». Теперь я глотаю виски, чтобы выиграть время.