Ближневосточная новелла - [34]
Бэгум совсем успокоилась, она вольготно улеглась на скамье недалеко от старухи, а та продолжала свой рассказ:
— Да, доченька, тогда тоже говорили, мол, станут из пушек палить, пустят в ход винтовки, резня начнется… Ну, люди лавки позакрывали, поразбежались. А куда разбежались-то? По домам по своим!.. Ха-ха! Будто в доме их не тронут! Но в конце концов ничего страшного не случилось. Отец мой, упокой господи его душу, вернулся вечером домой и рассказывал: посадили шаха в коляску и повезли, как всегда, с караулом и есаулами, во дворец. Покойный генерал-губернатор сел рядом с шахом в коляску, просунул сзади руку и своей рукой ему усы покручивает, мертвый шах головой качает, а он ему будто в ответ: «Да, ваше величество, слушаюсь, ваше величество». Народ смотрит, думает, что шах живой, ну, все и успокоились.
Так Бэгум искала утешения в беседе со старухой, в то время как люди в панике бежали по улицам и базарам, а солдаты бесцельно бродили по городу, словно бараны. Безумный страх, подобно кошмарному видению, опустился на город. А под куполами базаров и бань все еще слышались отзвуки рвущихся снарядов.
Такова была готовность иранского народа перед лицом «решающей битвы», о которой вот уже месяц трубили газеты. Пропаганда — и жизнь.
Фаридун Амузгар
Пленник земли
Перевод Н. Кондыревой и Ш. Бади
Сначала его как будто кто-то крепко сжал в объятиях. Нет, его втолкнули в угол, изо всех сил стараются вдавить туда глубже и глубже. И вот уже на него обрушилась тяжесть всей вселенной, четыре стены мира внезапно сошлись вместе, а он остался, сплющенный между ними.
Он думал, что масса земли сию минуту переломает ему кости или задушит его. Хотел вздохнуть — и не мог: грудь его, вздымаясь, касалась холодной тверди и тотчас сжималась, выталкивая остатки воздуха. Сердце сильно билось, стучало прямо о землю, и каждый удар казался ему последним. Оно словно старалось удержать собственное биение, пропускало очередной толчок, а потом начинало колотиться так бурно, что следующей волне крови некуда было деваться и ритм сразу сбивался.
Он ждал, что грубая и жесткая земля, напиравшая на него со всех сторон, вот-вот прорвет ему кожу, раздавит плоть и начнет жадно впитывать кровь.
Потом ненадолго наступило какое-то странное, нереальное состояние. Он ощущал теперь только голову и шею, торчащие над поверхностью земли. Если бы не короткое, прерывистое дыхание, можно было бы подумать, что голова напрочь оторвана от туловища. Эта страшная мысль повлекла за собой цепь других: сейчас его голова, словно шар, покатится под уклон все дальше и дальше… Но очень скоро онемение, потеря чувствительности сменились мучительной, острой восприимчивостью. Прежде у него затекала порой рука или нога, и, когда он пытался пошевелить ими, в них словно вонзались тысячи маленьких иголочек. Сейчас иголки атаковали все тело. Они проникли даже во внутренности, они истязали его, отнимали силы, лишали всякого терпения.
Забыв, в каком он положении, он пытался было высвободить руки, потянуться, избавиться от этих безжалостных уколов, в реальность которых уже поверил. Но жесткая земля холодно напомнила ему, где он и в чьей власти. Только по резкой, невыносимой боли, проникавшей теперь до самых костей, он понял, что рука его слегка шевельнулась.
То, что произошло, было просто и вместе с тем невероятно. Совсем как во сне, когда все вокруг такое правдоподобное, но человек все-таки не верит, знает в глубине души, что эти кошмарные события происходить не должны, и ждет лишь момента, чтобы стряхнуть с себя сон и спастись, но ревнивое сновидение по-прежнему крепко держит его, не отпускает. Вот и он сейчас хотел было пошевелиться, сбросить наваждение, но цепкая земля крепко сжимала его в объятиях, не позволяя двинуться, грубо убеждала, что это не сон. Да что убеждать — ведь его согласие или несогласие с очевидностью никак не влияло бы на ход событий, однако он с тупым упрямством не желал верить, не позволял себе этого. В тот момент, когда его схватили за руки и за ноги и, сунув в выкопанную яму, забросали землей, притоптав ее ногами, он не допускал реальности происходящего, как не допускал и теперь, через несколько часов. Или через час? Он уже потерял счет времени. Может быть, пять минут казались ему пятью часами?
Произошло это так. Он отправился в город, чтобы сделать кое-какие дела, купить разную мелочь по хозяйству. Он и раньше не раз совершал этот путь — туда и обратно, всегда соблюдая неизменный порядок: выходил из дому ранним утром и примерно к полудню добирался до города — их деревня была в стороне от проезжей дороги, надо было долго идти пешком. На шоссе он останавливался, поджидая попутную машину, или не спеша шел вперед, то и дело оглядываясь, чтобы не пропустить проезжающих. Увидев автомобиль, поднимал руку. Чаще всего это был грузовик или джип: дорога была плохая, и другие машины здесь проехать не могли. Джипы нравились ему больше: в грузовиках часто не оказывалось места в кабине, и его загоняли в кузов, поверх груза, с него требовали денег за проезд, а главное, грузовики ехали медленно и он сгорал от нетерпения. Джипы обычно принадлежали помещикам или их приказчикам. Те ездили смотреть посевы или возвращались в город. В джипе было невыносимо жарко летом и холодно зимой, на заднем сиденье отчаянно трясло, но зато шел джип быстрее и к тому же — общество помещиков и горожан. Правда, говорили в основном они, он только слушал. В городе, пока не стемнеет, он ходил по делам, делал покупки, ночевал у знакомых или родственников. Рано утром поднимался и отправлялся назад тем же способом, каким приехал.
