Блистающий мир. Бегущая по волнам - [48]
— Дайте же мне обнять их, — сказала Тави жандармам. Ее отпустили; она обняла друзей, привстав на носки, когда дошло дело до Муррэя и Ральфа; целуя, вымазала слезами всех. Солдаты не отходили от нее ни на шаг; ей подали шляпу, шарф, теплый жакет. Тыча в его затерявшиеся рукава дрожащими руками, она наспех собралась, ответила восклицаниям воздушными поцелуями, помахала рукой, вышла в громе сабель и сапогов и, заметив, что чиновник обернулся на замедление с таким видом, что словно хотел прикрикнуть, — спокойно показала язык.
V
Стиснув зубы, глотая слезы и трепеща, как бы толкаемая убийственным ветром, Тави быстро пошла по галерее среди тесно шагавших вокруг солдат. На дворе, внизу, двигались фонари, стучали копыта; из дверей соседних квартир выглядывали дети и женщины, уцепившись друг за друга, словно им тоже грозила беда. Со страхом и вопросом смотрели они на помутившееся лицо девушки. Тави, из последних сил, кивала или беспомощно улыбалась тем, кого знала. Когда шествие равнялось с такой, выпускающей изнутри свет и голоса, дверью, она резко прихлопывалась и из-за нее доносились глухие ругательства. Солдаты спешили; двое шли впереди, приказывая взмахом руки убраться с дороги тем, кто шел случайно навстречу, и человек мигом прижимался к стене; лишь Кванг, ставший неподвижно по самой середине прохода, с пыхающей в зубах трубкой, отошел так медленно, что жандарм угрожающе потянул саблю.
— Я ничего не думаю! — успел крикнуть Кванг девушке. — До свиданья с торжеством!
Тави блеснула ему глазами так выразительно, что он понял все ее смятение.
— Ну да, — донеслось ей вслед, — схватили, как птицу, — и ничего более.
Еще эти темные, но горячие слова грели ее порывом теплого ветра, как все внезапно остановились: на лестницу вбежал солдат, крича:
— Карета уехала! Там перебесились все лошади: дрожат и рвутся, кучер ничего не мог сделать. Рванули и понесли!
Гул восклицаний покрыл эти слова; меж тем шествие сбилось в кучу, и, когда выровнялось, уже прозвучали торопливые приказания. С глубоким наслаждением слушала Тави, как часть солдат, покинув ее, загремела по ступеням вниз — что-то улаживать и выяснять.
— Вот вам, — сказала она сквозь зубы, — лошади-то умнее вас!
Оставшиеся с ней, подталкивая ее, свели девушку на озаренный окнами дома двор, где, повскакав в седла, с трудом удерживали чем-то напуганных лошадей; они ржали и били копытами или шарахались с фырканьем, полным ужаса.
— Ну, что же делать? — сказал кто-то с досадой. — Сажай девушку на седло, — крикнул другой. — Смотрите в оба и помните, что случай опасный!
— Оружие наготове!
— Стой! Держи арестованную посередине!
— Чего он боится? — прозвучал осторожный шепот.
— Это никому неизвестно, тут сам черт не поймет ничего.
Тави подвели к лошади; к ней протянулась рука нагнувшегося в седле солдата; другой, сзади девушки, неожиданно и сильно приподнял ее. Она рванулась, ударив с отчаянием ногой в бок коня, отчего тот внезапно проскакал в ворота на улицу, откуда гулкий, раскалывающий треск подков по булыжнику дал понять всем, что всадник едва сдерживает готовое закусить удила животное; оно храпело и ржало. Тогда раздались крики бешенства кинувшихся кончать дело людей.
— Ну и черт эта девчонка, — сказал тот, кто держал Тави.
— Не хочу, — мрачно сказала она, борясь с увлекающим ее хаосом хватки и возни жестких рук, сопротивляться которым более почти не могла.
— Что за ночь! — раздалось над ее ухом.
— Давайте ближе фонарь! — кричали в стороне.
— Не могу справиться, — сказал жандарм в седле, с которым должна была ехать Тави, — станьте по сторонам и придержите за узду этого дьявола.
Было темно, как человеку с завязанными глазами; ни звезд, ни луны; редкие фонари окраины мерцали издалека. Порывами налетал ветер. Казалось, — в таком мраке навсегда забыт день и что пропало всё, кроме стука и голосов. Фонарь, поданный торопливой рукой, озарил Тави каски державших ее солдат и задранную уздой вверх лошадиную голову с безумием в огромных глазах; из ее рта текла пена. Теперь все крики и голоса были в затылок девушке; наконец, ее почти бросили на седло, где, схваченная за талию неподатливой, как обруч, рукой, очутилась она сидящей с пылающим лицом, сожженным высохшими слезами.
— Скачи, Прост! — крикнули солдату, увозящему Тави. — Эй, расступись, все по седлам и догоняйте его; смотри в оба!
— Пусти лошадь, — сказал жандарм. Державшие коня отбежали; солдат метнулся, ахнул и, прежде чем смолк в оцепеневшем слухе гром хлопнувшего как бы по лицу выстрела, разжал руки, валясь головой вниз, а Тави, потеряв равновесие, скользнула с седла; нога ее подвернулась, и, упав, она подумала, что убита. Лошадь, заржав, исчезла.
Взрыв криков, топот и лязг сабель рванулись со всех сторон. Встав, Тави прислонилась к стене, где тотчас ее схватили, тряся с исступлением и злобой, так как подумали, что выстрелила она.
— Обыщите, отнимите револьвер! — переговаривались перед ее лицом. — Свяжите ее!
Оскорбленная грубым прикосновением, Тави ловко вывернула руку, ударив по лицу ближайшего; в то время три выстрела, гулко толкнув тьму, с блеском, секнувшим глаза как бы посреди самой свалки, перевернули всё; качаясь, двое солдат отошли и повалились со стоном; остальные, вне себя, ринулись куда попало, хватая и отталкивая впопыхах друг друга.
