Блиндаж - [2]

А от дыма нельзя было продохнуть даже в яме на свекловичнике, где пряталась тетка Серафимка. Все вокруг горело, тлело и дымилось: и хаты, и хлевки, и риги — и она боялась даже выглянуть на свет божий, чтобы рассмотреть, стоит ли еще ее хатка. Уже, может, с десяток ужасающих взрывов громыхнуло во дворе и в огороде, сырой пласт суглинка обрушился в яме, привалив ее босые ноги, сверху яму засыпало чернотой, перемешанной со мхом, соломой с хлевка. Но хата не сгорела. Серафимка обрадовано уставилась на нее, как только несмело выбралась из ямы под вечер в пятницу, когда все здесь утихло, смолкло, помертвело. И она сама себе не поверила: неужто уцелела? Хатка, однако, уцелела с натяжкой, ведь половины кровли на ней как ни бывало — будто вихрем снесло, а вторая половина плоско укрыла стропилами чердак без дымохода, черные кирпичи от которого разбросало по всему огороду. Пострадали все три окошка, битое стекло валялось вокруг, и Серафимка, боясь изрезать босые ноги, встала возле сломанного забора и горько заплакала…

За картофельным полем нужно было повернуть по косогору в лог, где из-за кустарника широко выглянул громадный луговой простор: давний выработанный торфяник, ныне черный, пустой, залитый в канавах да ямах застоявшейся водой. Там и далее искони простиралось болото с чахлыми клочками кустов, ольшаника, редкими островками низкорослого болотного сосняка; через него, впрочем, бежал старинный мощеный тракт, за который, видно, и разгорелась эта военная потасовка. Накануне красноармейцы несколько дней копали пригорок, откос, окапывались на краю торфяника, накопали уйму причудливо-извилистых нор, ямин, круглых, что сковорода, площадок — для пушек, что ли?

Вчера под вечер, когда Серафимка, страшась и крайне любопытствуя одновременно, подошла к тому пригорку, то даже присела от внезапного внутреннего ужаса — ниже, возле кустиков на краю вывернутых из глубины отвалов земли, лежала на боку небольшая пушчонка с коротким стволом, и за нею ничком обвис на железной станине мертвый красноармеец, сплошь обсыпанный мелкими комьями земли. Она долго всматривалась в него издали, думала, вдруг шевельнется, может, еще живой? Но, увы, не пошевелился убитый; она поняла это, когда все же подошла ближе и заметила на его стриженом затылке расплывшееся пятно засохшей крови. Она еще повглядывалась в него, стараясь как-то одолеть свой страх, да так и не одолев его, помалу подошла по траве к пушечке. Лица убитого не было видно, и не поймешь, какого он возраста, разве что его тонковатая шея, которая высовывалась из распахнутого ворота гимнастерки, позволяла полагать, что это совсем еще молодой парень. Должно быть, он лежал здесь несколько дней, его гимнастерка на спине ошершавела и подсохла на ветру, а бока и все иное под ним было сырое и темное — от дождя или крови. Серафимка подошла совсем близко, ступила на груду сырой мягковатой земли, за которой открывалась глубокая узкая ямина, боязливо заглянула туда и ужаснулась еще пуще: в яме тоже лежали убитые.

Нельзя сказать, что Серафимка так уж боялась неживых людей — за свои сорок лет она успела повидать покойников — мужчин и женщин, молодых и старых, схоронила отца, но тогда было все не так. Там были издавна знакомые, свои, родичи, да и покойники совсем не то что убитые, окровавленные да покалеченные солдаты.

Серафимка тогда, почти не чуя под собою ног, напрямик через картофлянище быстро ушла отсюда подальше — к своей убогой, без кровли, хатке на краю недалекой разрушенной деревеньки: там была хоть какая-то защита от ужаса военного поля боя. Весь недолгий путь домой, затем в хатке, которую она кое-как приспособила под жилье (позатыкала выбитые окна, приладила поломанные двери и даже попробовала затопить печь, но дым сразу повалил обратно, и она загасила головни), всю ночь потом в ее глазах стояли неподвижные, засыпанные землей спины, запрокинутые головы убитых, окровавленный бинт на голом, с разрезанным рукавом плече одного из них. А назавтра, кое-как дождавшись ленивого позднего рассвета, она вытащила из-под дровяника ржавую лопату и, побаиваясь, посеменила через поле к тому ужасному косогору над торфяником.

Однако по мере приближения к гривке кустарника все менее оставалось у нее решимости, страх пронимал все больше, и она не пыталась одолеть его, она уже свыклась с ним за эти кошмарные дни. Теперь жила она с ним каждодневно, не расставаясь и ночью, в своих коротких птичьих снах, пробуждаясь раз по пяти до рассвета. Правда, после того побоища все вокруг стихло, будто оцепенело, лишь вчера в небе несколько раз гудели аэропланы, но чьи они были и куда летели — она не знала. Она не имела понятия, куда откатилась война, или, может, на том все и кончилось. Все всех поубивали — и наших, и немцев — и здесь поблизости не осталось никого. Не осталось также и в деревне — одни убежали дальше, за местечко, еще накануне боя, другие вообще исчезли неизвестно куда. Красноармейцы тогда выгоняли всех, говорили, здесь оставаться опасно, будет большая свалка, и ее тоже убеждали выбираться. Но она не ушла никуда, хотя и соглашалась тогда пойти. И, видать, напрасно не пошла, позже не раз сетовала на свою дурость, но разве она предполагала, что будет настолько страшно. Такой ужас! Конец света, ад и кровавое погромище. Тогда думалось: ну постреляют на поле или в деревне, возможно, даже убьют ее, но ей что, плакать по ней некому, как и ей по кому-то. Серафимка давно жила тут одна, бобылкой, без семьи, которой у нее не завелось с юности, а родня… Родственников близких тоже не осталось, а дальние были далеко, так что, если погибнет, слез по ней будет немного. А то и вовсе не будет. Может, оно и к лучшему.