Блестящее одиночество - [6]
Ничего этого Пиздодуев не знал. У него молчал телефон, до него не доходила почта, а также отголоски глухих канонад — тем паче что по Москве стреляли тогда везде, кто по какой надобности, поэтому слух был притуплен и вылавливал из эфира разве что всплески воды под крыльями пытающихся взлететь над Москвой-рекой лебедей. В остальном была тишина.
Впрочем, Степан, будучи чуток к природе, различал и жестяной стрекот стрекоз, и харкающий лай заречной собаки, и перекличку лодочников, тащивших багром утопленника, и шепот листвы, который, гонимый порывами ветра, взмывал страстным контральто и буйствовал в небесах, предвозвещая грозу, которая неслась на Москву, чтобы очистить ее от скверны. Такая картина являлась Степану, когда он стоял у окна, уткнувшись носом в стекло и высматривая далекие дали, сокрытые от него университетским каменным монстром.
Поговаривают, что с недавних пор заинтересованные лица держали Пиздодуева чуть ли не взаперти, приволакивая комплексный обед, вместе с компотом, ему прямо на дом. Взамен компота они уносили исписанные неверной рукой листки, на которых все шло вкривь и вкось, строчки налезали на строчки, а буквы походили на древнюю новгородскую клинопись до такой степени, что пришлось вызывать графолога, специалиста по берестяной грамоте.
Пиздодуев сам до конца не знал, кто эти люди. В свое время они не представились, а спросить он стеснялся. Но факт остается фактом, что, когда «эти люди» приехали за ним в Данетотово и силой, оторвав от куста, увезли жить в Москву, уже тогда они были одеты с иголочки, до лоска выбриты, занимались карате и лыжным спортом. Так началось это знакомство.
Пиздодуев, насколько он мог судить, писал всегда. Писать он принялся раньше, чем говорить, поскольку трудности с речью, оставшиеся на потом, не позволяли ему вступить во внятный контакт с окружавшей его действительностью. Правда, эта действительность не отличалась ни изобилием, ни красотой, но Пиздодуев ее любил, как любят, не выбирая, отца или мать, что, впрочем, не правило.
Выразительные средства, которыми располагал тогда Пиздодуев, сводились к потрепанной книжке «Родная речь», из которой он вынес и пронес через всю жизнь одно выражение и два слова — «багряный закат», «салазки» и «торжествуя». Именно с этого и началась для него поэзия; это и был тот багаж, с которым широким шагом вошел Пиздодуев в отечественную литературу. Никакие впечатления детства не оказали на становление личности Пиздодуева такого решающего воздействия, как эта замусоленная поколениями данетотовцев книжка с картинками — с пририсованными коню лихими усами, за которым, крепко держась за плуг, шел великий писатель земли русской в лаптях и подпоясанной длинной толстовке, а следом за ним — мужик, неся в осторожных руках поднос с рюмкой водки и белорыбицей.
Сколько Пиздодуев помнил отца, тот всегда что-то работал — то колесо у телеги село, то оглоблю перекосило, а то и свиньи снесли плетень. Контакт с отцом был ничтожен, так как отец не знал грамоте и не читал сыновние письмена. Степан же заговорил лишь после трагической смерти родителя, ломанувшегося по пьяни с крыши, а затем, месяца через два, перееханного колесами поезда Москва — Петербург и умершего, не приходя в сознание, от жестокого перепоя в районной больнице года через три после этого прискорбного происшествия. Что касается матери, то здесь сказать особо и нечего, поскольку мать, как до смерти постылого мужа, так и после нее, была убита каким-то Горем, что мальчик Степан (в то время Федот) понимал буквально и, будучи еще недорослем, поклялся, когда подрастет, отомстить за родительницу. Контакты Пиздодуева с матерью были практически сведены к нулю, так как мать обычно пребывала в мире ином, в котором она не раз бывала и счастлива, а путей туда маленький Федя не знал.
Приведенные выше строки — пересказ автобиографии, написанной рукой самого Степана. Этот пожелтевший листок я получила от архивистки. Она была подслеповата и все тыкалась не туда, не в ту папку, не в ту полку; ей было неловко, и она беспрестанно прозрачными пальцами вбивала в затылок полукруглую старушечью гребенку. Вернее, этот листок я даже не получила, а из рук архивистки читала. Но руки ее дрожали, и мелким бесом дрожал листок, поэтому за точность я не ручаюсь, но смысл, безусловно, таков.
Автобиографию Степан сочинил при вступлении в эСэРПэ (Союз российских писателей), куда его привели поджарые, иссиня-выбритые, с отполированными ногтями, пахнущие не нашим одеколоном люди. Все те же, что вырвали его из Данетотова и эскортировали в Москву.
Они были Степану не по душе. Что-то в них было не так — костюмы ль в сияющую полоску, галстуки ль в блестящую крапинку, брильянтин ли на зачесанных назад волосах? А может статься, дело было в улыбке — одними губами, улыбке внимательной, предупредительной. Может быть, может быть. Так размышлял Пиздодуев, допивая второй стакан грушевого компота и по привычке маяча перед окном своей московской квартиры. А за окном происходило вот что.
Мужики в папахах с пулеметными лентами наперерез грели над костром руки. Пиздодуев взглянул на заоконный термометр. Термометр показывал сорок выше нуля.
Роман «Конец века в Бухаресте» румынского писателя и общественного деятеля Иона Марина Садовяну (1893—1964), мастера социально-психологической прозы, повествует о жизни румынского общества в последнем десятилетии XIX века.
Начинается прозаическая книга поэта Вадима Сикорского повестью «Фигура» — произведением оригинальным, драматически напряженным, правдивым. Главная мысль романа «Швейцарец» — невозможность герметически замкнутого счастья. Цикл рассказов отличается острой сюжетностью и в то же время глубокой поэтичностью. Опыт и глаз поэта чувствуются здесь и в эмоциональной приподнятости тона, и в точности наблюдений.
В книгу включены две повести — «Горы высокие...» никарагуанского автора Омара Кабесаса и «День из ее жизни» сальвадорского писателя Манлио Аргеты. Обе повести посвящены освободительной борьбе народов Центральной Америки против сил империализма и реакции. Живым и красочным языком авторы рисуют впечатляющие образы борцов за правое дело свободы. Книга предназначается для широкого круга читателей.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Эти дневники раскрывают сложный внутренний мир двадцатилетнего талантливого студента одного из азербайджанских государственных вузов, который, выиграв стипендию от госдепартамента США, получает возможность проучиться в американском колледже. После первого семестра он замечает, что учёба в Америке меняет его взгляды на мир, его отношение к своей стране и её людям. Теперь, вкусив красивую жизнь стипендиата и став новым человеком, он должен сделать выбор, от которого зависит его будущее.
Писатель Дмитрий Быков демонстрирует итоги своего нового литературного эксперимента, жертвой которого на этот раз становится повесть «Голубая чашка» Аркадия Гайдара. Дмитрий Быков дал в сторону, конечно, от колеи. Впрочем, жертва не должна быть в обиде. Скорее, могла бы быть даже благодарна: сделано с душой. И только для читателей «Русского пионера». Автору этих строк всегда нравился рассказ Гайдара «Голубая чашка», но ему было ужасно интересно узнать, что происходит в тот августовский день, когда герой рассказа с шестилетней дочерью Светланой отправился из дома куда глаза глядят.