Бледный всадник - [12]

— Рагнар — один из заложников? — переспросил я. — Ты уверен?

— Разумеется, уверен. Его будут держать у олдермена Вульфера. Всех заложников будут держать там.

— И как долго?

— Пока их не отпустит Альфред или пока Гутрум не примет крещение. А Гутрум, между прочим, уже согласился, чтобы наши священники поговорили с его людьми. — Виллибальд бросил на меня умоляющий взгляд. — Мы должны верить в Господа. Мы должны дать датчанам время, чтобы Бог вошел в их сердца. Гутрум понимает, что теперь пришло время христианства!

Я встал и пошел к двери, отодвинул кожаный занавес и уставился на широкий плес Уиска. На душе у меня было скверно. Я ненавидел Альфреда и не хотел жить в Уэссексе, но теперь, похоже, был обречен остаться тут.

— И что же мне делать? — вслух спросил я.

— Король простит тебя, господин, — нервно проговорил Виллибальд.

— Простит? — Я повернулся к нему: — За что? Что же, интересно, по мнению короля, случилось в Синуите? Ты был там, святой отец, так что наверняка он тебя об этом спрашивал!

— Я все ему рассказал.

— И?

— Король знает, что ты храбрый воин и что твой меч — ценное приобретение для Уэссекса. Он снова примет тебя, я уверен, и примет с радостью. Посещай церковь, заплати свои долги и покажи, что ты хороший подданный Уэссекса.

— Я не восточный сакс, а нортумбриец! — прорычал я.

Увы, я до сих пор был здесь чужаком. Мое произношение отличалось от того, как говорили в Уэссексе. Местные жители были связаны между собой семейными узами, а я пришел с севера, загадочного и непонятного, и здешний люд верил, что я язычник. Меня называли убийцей, потому что я убил Освальда, а иногда, когда я верхом объезжал поместье, люди поспешно крестились, словно повстречали нечистую силу. Они называли меня Утредэрве, что значило Утред Нечестивый, и меня даже радовало это прозвище, чего никак нельзя сказать о Милдрит. Она убеждала всех, что я христианин, но то была ложь, и так продолжалось все лето. Мы не были счастливы. Жена молилась за спасение моей души, я жаждал свободы и, когда она умоляла меня вместе посетить богослужение в Эксанминстере, возмущенно рычал, что никогда больше ноги моей в церкви не будет. Милдрит плакала, услышав это, и ее слезы выгоняли меня из дома на охоту.

Иногда, преследуя дичь, я в пылу погони оказывался у края воды и смотрел на «Хеахенгель». Он лежал заброшенный на грязном, постоянно затопляемом приливом берегу, и волны без устали то поднимали, то опускали его. То был один из кораблей флота Альфреда, один из двенадцати больших военных судов, которые были построены, чтобы нападать на корабли датчан, грабивших побережье Уэссекса. Мы с Леофриком привели сюда «Хеахенгель» из Гемптона, следуя за флотом Гутрума, и пережили на этом судне шторм, погубивший так много датчан. Тут мы вытащили «Хеахенгель» на берег, сняв с него парус и мачту, и теперь брошенное судно гнило на берегу Уиска.

«Хеахенгель» означало «Архангел». Так назвал судно Альфред, и я всегда ненавидел это имя. Кораблю пристало носить гордое имя, а не плаксиво-набожное, и у него должно красоваться на носу свирепое чудовище — голова дракона, чтобы бросать вызов морю, или же скалящийся волк, дабы внушать ужас врагам.

Иногда я взбирался на борт «Хеахенгеля» и видел, что местные крестьяне уже растащили кое-что из наружной обшивки, а на дне плещется вода, и вспоминал былые деньки, славное прошлое этого корабля: как ветер выл в его такелаже и как мы с треском таранили датское судно.

А теперь «Хеахенгель», как и я, прозябал в бездействии, и порой я мечтал о том, что починю его, раздобуду новый такелаж и новый парус, найду людей и спущу это длинное судно на воду. Мне хотелось быть где угодно, только не здесь, я мечтал присоединиться к датчанам, но всякий раз, как я говорил об этом Милдрит, та снова принималась плакать.

— Ты не заставишь меня жить среди датчан!

— Почему бы и нет? Они очень неплохие люди.

— Они язычники! Я не допущу, чтобы мой сын вырос язычником!

— Не забывай, что он и мой сын тоже и будет поклоняться тем же богам, каким поклоняюсь я.

Это вызывало новые слезы, и я поспешно выбегал из дома. Взяв с собой гончих, я уходил в леса, гадая, уж не скисла ли моя любовь к жене, как молоко.

После Синуита я так хотел поскорее увидеть Милдрит, но теперь меня порядком раздражали ее вечная плаксивость и набожность, а она не могла вынести моего гнева. Жена хотела, чтобы я мирно обрабатывал землю, пас скот и убирал урожай, дабы заплатить тот огромный долг, который она принесла мне в приданое. Долг этот появился из-за того, что покойный отец Милдрит в свое время сделал почти половину своих земель церковными. Церковь не владела этими угодьями, но имела право на все, что они приносили, будь то зерно или скот, причем этот договор распространялся и на его наследников. Потом пришли датчане, перерезали скот, начались неурожаи — какой уж тут доход. Однако церковь, ядовитая, как змея, настаивала на том, что обещанное все равно должно быть выплачено. Нас предупредили, что, если я не смогу заплатить, владения у нас отберут. Каждый раз, приезжая в Эксанкестер, я чувствовал, как монахи и священники наблюдают за мной, предвкушая грядущее богатство.