Бледный - [45]

И он ушёл в туман.

Сникший Девяткин закрыл дверь с чувством, что заслоняется от беды. Он хотел принять душ, но понял, что сил не хватит. Последние кошки-мышки вымотали его напрочь. В кухне он рухнул в кресло и забылся, когда же пришёл в себя, за стеклом опять висел клоун. В бешенстве он вскочил и кинулся вон из дома, чтобы наконец покончить с ним. Стылый туман охватил его, и он понял, что за порог не выйдет, страшно. Попятился, как от призраков. Затворив дверь, привалился к ней и глядел теперь сквозь холл на дверь чёрного хода, откуда веяло ужасом… Створка за спиной будто бы дернулась. С бьющимся сердцем он прошмыгнул в кухню, кинулся в кресло, и сжался там. Он чувствовал, что только в кухне способен быть собой, — в другом месте он будет жалкой, скомканной целью. Даже в окно не смотрел, зная, что, если заметит клоуна, не могущего быть там, просто с ума сойдёт.

Потом он вдруг понял, что слышит звук.

Звук походил на шелест.

В мыслях мелькнули шлейфы…

Так шумел бы дождь…

Он скользнул к окну. Дождя не было, с кровли капало… Звук явно был внутри, и он выглянул в холл, вслушиваясь…

Шум сверху… Так мог бы шуметь душ.

В беспамятстве он помчался туда, веря, что найдёт Лену… но, когда рванул дверь в ванную, оказался в тьме.

Пусто…

И душ молчал…

Он щёлкнул выключателем. Ванна, раковины, шкафы, халаты, полотенца, душевая кабина… и всё.

Он закрыл дверь и шагнул прочь. Уже был на лестнице, когда услышал шум с кухни — будто моют тарелки. Спускался, держась за перила, чтоб не упасть. Он пополз бы, если бы не боялся, что, столкнувшись с ужасом, предстанет перед ним таким маленьким. Он крался спиной к стене, а шум рос. Явно включили чайник… Он напряжённо выставил из-за угла пол-лица.

Опять за стеклом висел клоун, в кухне же не было никого.

Девяткин, пройдя к креслу, нашарил среди пустых банок полную и выпил. Шум теперь слышался в холле, и, чтоб не смотреть туда, он смахнул со лба пот и снова припал к банке. Потом нашел в холодильнике водку и стал пить жадными глотками.

Четверг

Очнулся он от звонков и шума стройки. Вместо клоуна снаружи кто-то всматривался, припав к стеклу.

Он взглянул на кухонные часы. Восемь. В висках давило, лучше б и не вставать. Но факт оставался фактом: он продремал до утра, теперь явились горничные.

Чувствуя дурноту, он побрёл к двери и, отпирая, вспомнил: у него труп в шкафу, а сам он грязен. Он отшатнулся. Нужно прогнать их… Но он уже их прогонял вчера.

Не пускать в дом слуг? Такое упорство будет выглядеть подозрительным. Впрочем, они зашли втроём, и, увидев Тоню, он ожил.

— Входите.

— Мы убираться, к празднику.

— Хорошо… — Он провёл рукой по грязной рубашке. — Я тут с машиной… сломалась… выпачкался… Тоня, можно вас? — он позвал её и пошёл наверх, озабоченно говоря: — Тоня, вы приберитесь в спальнях, я покажу как… — Войдя в спальню, он прежде всего спрятал Ленино письмо в бюро, затем, встав у шкафа и доставая оттуда новый костюм, сказал: — Я очень рад, Тоня.

— Мне, Пётр Игнатьич, передали… Спасибо! — Девушка, сняв куртку, осталась в джинсах и в топе, не скрывавших приятных форм, и стала закалывать перед работой волосы. — Хоть плачь! Фёдор Иваныч прогнал без рекомендаций… Если б не вы… Может, Леночка Фёдоровна напишет, что я гожусь на что? Ой, как вдруг всё! Ни денег, ни перспектив!

— Ты… — с ходу решал Девяткин, думая, что сейчас ему верные слуги на пользу, — не опасайся. Если согласна, я нанимаю. Будешь у нас… Вот… — он вынул пачку и отсчитал деньги. — Вот, за два месяца вперёд.

— Бог мой! — обрадовалась Тоня. — Говорят, нет счастья! Я не спала ночь, маялась. Но кто знал, да?

— Я сожалею. — Девяткин мялся. — Фёдор Иванович был неправ… Ты всегда была добросовестной и надёжной… лучшие качества.

— Пётр Игнатьич. — Она взяла деньги и зашептала: — На вас сердятся. Вы уехали, а они говорили, что выгонят вас совсем. Им мешает, что вас якобы любит Леночка Фёдоровна, дай ей Бог. Я не то что… а вы просто всех их лучше. Очень Гордеевы боялись, что вы разозлитесь, что Катя не ваша, и побьёте их. Это ж надо, каким вас считают — можете дочь бить! Владислав, правда, Фёдорович за вас: пусть, мол, сам решит… Злятся, что Катя с Леночкой Фёдоровной пропали, не отвечают на звонки ни деду, ни Глусскому-господину. Это мне сегодня горничные говорили. Я в тот день сразу после вас собралась и больше там не была. Я вам, что слышала, то и… вот… — Она отошла, продолжая: — Значит, как вы прикажете, Пётр Игнатьич. С люстры пыль, со шкафов, с ковров… вымыть стёкла, пол, постель сменить… генеральная, в общем?

— Да, Тоня, раз юбилей… — Девяткин вырвал из её рук покрывало, которое она стягивала с кровати. — Это не надо… Я почему поручил тебе спальни? Не доверяю гордеевским. Они могут шпионить, рыться, искать… Никого не пускай сюда. Убралась — и закрыла дверь, а ключ — мне… Впрочем, я задержусь сегодня и сам прослежу. Лена с Катей в городе, у них шопинг… И не хотят они видеть пока никого, ни Гордеевых, ни Глусского. Ты молчи об этом.

— Пётр Игнатьич, — Тоня закрыла ладонью рот, — могила!

— Ладно… — кивнул Девяткин. — Здесь в спальне… то есть постель не трогать, Лена приедет и собирается застелить сама… особым бельём, красивым. Брачное ложе… — хмыкнул он театрально. — И внутри: в шкафы, в бюро, в ящики, — чтоб никто, следи! К юбилею там… вещи.