Бледный - [11]

Девяткин, не ответив, полез в «Форд».

Из-за трагедии, перекрывшей движение, дальше путь был свободен. Дочь щебетала что-то, но он не слышал. Он ненавидел тестя — и не за то, что тот унижал его. Он и раньше знал: тесть его презирает. Ненависть — по другому поводу. Только что вдруг прервалась юная жизнь Марины, ставшей ему очень близкой, словно была она давней, любимой женщиной. Её ноги сперва были тёплыми, а потом остыли… Он представил, что под колёсами его дочь, и вздрогнул. Ведь и погибшая — чья-то дочь.

Впрочем, неважно, кто она и чья дочь. Важно — пресеклась жизнь. Жизнь! А этот бывший номенклатурный хам говорил о ней, как о выроненном окурке, выпавшей из руки бумажке, которой он вытер зад. Он говорил о ней в связи с собственной дочерью, игнорируя чужую смерть.

— Пап!

— Нет… не сейчас… — ответил он, не в силах освободиться от трагедии и от мысли, что сам мерзавец. Он даже не дождался следователей. Может быть, у погибшей нет паспорта, личность не установят. Может быть, она будет, как неопознанная, стынуть в морге, и бросят её с бомжами в кучу… Страшная уязвимость жизни вызвала рвоту. Он, включив аварийку, встал на обочине и блевал. Потом с бьющимся сердцем повернул к своей длинной улице, дорога пошла в гору. Морось усилилась, щётки дёргались непрерывно, мокрый асфальт мелькал в серых клубах; он ориентировался по встречным фарам, линиям разделительной полосы и редким огням.

Съехав к воротам, он пошел открывать их — и вдруг застыл. Белый дом их нависал призраком, почти съеденный туманом. Тишь угнетала. Воздух пах влажной травой и лесом. Он не завёл собаку и теперь жалел об этом. Её лай разрушил бы впечатление чужой безлюдности.

Въехав в гараж и заглушив мотор, он пошёл в дом. Дочь кинулась на второй этаж, лестница с галереей затряслись. Он ждал её в кухне.

— Нет мамы. — Она вернулась.

— Будем есть без неё, — вздохнув, он переоделся, вымылся, сделал ей мюсли, а сам стал жевать сыр.

Дочь болтала: что делала, где была. Он думал, что такая доверительность просуществует ещё лет восемь. Потом вдруг обнаружится, что любимый отец — жалкий клерк, что дом подарил им дед, мать — богата, а учёба в университете (Йельском, Оксфордском) оплачена деньгами деда либо дяди. Отец же — вроде домашнего мастера на все руки: плотника, гувернёра, садовника и электрика. К тому времени ему будет сорок пять, — возраст, когда вакансий мало даже для начальников, не говоря о прочих. Дочери будет стыдно. На встречах людей своего круга она будет знать, что отец здесь только муж Гордеевой, за которой стомиллионное наследство. Дочь не будет слушать советов неудачника, который сам-то свою судьбу не устроил, а её учит. Так будет долго. Разве лет в сорок она поймёт, что к чему… А, может, и не поймёт. Уедет в США, например, и всё. Он дал ей приличную внешность — по крайней мере, надеется, что так. Больше ничего не дал… Но пока она — ангел, и кажется, что всегда будет ангелом. Откуда же придут потом стыд, жадность и эгоизм? Он смотрел на неё и слушал. А сам лучше бы ткнул голову в вату или напился. Потом пошел с ней наверх. Она улеглась.

— Пап, мама придёт?

— Yes.

— Пап, где она?

— Я не знаю.

— Дедушка хочет мне гувернантку. Я не хочу. Они ходят за тобой и учат. Это ужасно, пап?

— Да.

— А где твои папа с мамой?

— Нету.

— Ты не родился?

— Нет, я родился, но в детском доме.

— И я хочу… Клоун, пап, в окно смотрел.

— Он не мог. Он смотрит к нам в окно. А твоё окно дальше.

— Нет, он смотрел!

— Но, Катя, нитка ему не даст.

— Смотрел!

— Я его сдёрну.

— Пап, нет! Не надо, мне его жалко! Он одинокий и под дождём. Я думаю про него… Откуда он?

— Не знаю.

— Может, с Луны? Я буду думать. Пусть он висит. В холод мы его занесём ко мне, можно?

— Можно.

Он оглядел её комнату с множеством кукол, домиков, лент, картин на стенах, с зеркалом вдоль стены и поручнем.

Дочь, мечтая стать балериной, изредка растягивалась на шпагат у станка, вертелась перед своим отражением. Самому себе он теперь казался в зеркале сникшим — и вдруг вздрогнул, близ собственной головы увидев колыхание клоунской. Немедленно прошел к окну — никого. Потом переместился в их с Леной спальню и, не включая света, рассматривал лицо, качающееся в тумане. Ясно, что привязанная игрушка не могла бы заглянуть в спальню дочери, не нарушив законов физики… Видно, он стал внушаем. Очень внушаем… Внезапно он набрал номер сотового жены, хотя в глазах у него стояла Марина под джипом. Но абонент был «вне зоны».

— Пап! — раздался крик.

Он бросился к дочери.

— Говорила я! Клоун смотрит!

Он, успев уловить в окне образ, задвинул шторы.

— Да, Катя. Спи.

Он спустился, чтобы внизу на кухне выпить пива, ещё раз глянуть в окно и снова подняться наверх, скрипя лестницей и раскачивая шаткую галерею. Толкуя лет пять назад с архитектором, он поддался на его уверения, что дубовые балки-опоры люфт допускают, но это конструкционный люфт, плановый. Фёдор Иванович собственною рукой утвердил проект эконом-класса. Впрочем, за двадцать тысяч долларов, продолжал архитектор, можно люфт удалить. Но Останкинская телебашня шатается, а стоит много лет.

Девяткин сел на кровать.