Блаженство по Августину - [20]

Важнее того, вчера вечером Аврелий побрился новой острейшей железной бритвой, ни разу не порезавшись, даже в злосчастной ямке на подбородке. Раньше такое вот чудо удавалось лишь опытнейшим брадобреям в Риме и в Медиолане, но отнюдь не самому несчастному обладателю жесткой кабаньей щетины пестрого цвета «перец с солью».

Хотя ближний Укалегон еще не горит, то есть утреннее бритье, на удивление, ему не потребовалось, Аврелий не стал откладывать столь важного дела на потом, ни говоря уж о греческих календах. А кабы ненароком не позабыть о кузнеце Гефестуле в предстоящей вскоре земной суете сует, он распорядился устроить небольшой привал.

Ко всему прочему, судя по солнцу, того же настоятельно требует пройденное скакунами временное пространство по горной дороге, изобилующей крутыми подъемами и спусками.

Прежде всех спешился кот Гинемах. Сервал выпустил длиннейшие когти, сладко потянулся, мигом убрал лапы под себя, сжался в тугой комок, мягко подпрыгнул… чуть ли не беззвучно очутившись на земле, перелетел через голову Коммода. Тотчас же кот принялся тереться о его черные с маленькими белыми пятнышками бабки, словно бы в благодарность за приятную поездку.

Тем временем епископ не спешил покидать седло. Легко перегнувшись, он достал из переметной сумы чистый папирусный свиток с красными восковыми печатями, плотно закупоренный медный сосудик с чернилами, полое остро заточенное костяное стило и принялся на высокой луке кавалерийского седла писать краткое письмо вилику Каркиону. Запечатав свиток личной пастырской геммой с тремя всеми узнаваемыми рыбами, он подозвал вексилария Секста Ливия, коротко переговорил с ним и центурионом Горсом Армилием. И немного спустя предприимчивый эксплоратор отправился с письмом и устным наказом наблюдать за порядком на вилле Дилекта.

Честно говоря, о деревенском операрии Марии Гефестуле стоило б позаботиться еще вчера, — подумал епископ, вновь устраиваясь в седле по окончании привала. Но тогда ему было недосуг, если все его мысли оказались вплотную заняты свитками и книгами, изъятыми у еврейских еретиков контуберналами Ихтиса. Сверх того, Аврелий Августин ни в коем разе не поддавался склонности к принятию необдуманных суетливых и суесловных решений. Чего-либо второпях решать и разрешать вовсе не в его правилах. Все-таки он не суматошный глупый военачальник на поле сражения. И заполошенно торопиться исполнять чьи бы там ни суть распоряжения епископу Августину Гиппонскому нет никакой неотложной нужды, если его духовная власть не от изменчивых мирских властей преходящих исходит, но от вечного и неизменного Господа нашего Триединого и Единосущного.

Вот и сейчас епископ больше задумывается по-гречески о теологических сущностях, нежели о натуре сумбурного мирского окружения в горах ранней весной. Он мельком глянул на уходящие вверх горные склоны, беспорядочно поросшие соснами, не замечая еще безлистых хаотических зарослей колючих кустарников понизу; досадливо поморщился от безмозглых воплей лесных птах, громогласно и похотливо вожделеющих спаривания.

Кстати поразмыслить, насчет подлинности притчи о тунеядствующих воронах, какие не жнут, не сеют, не собирают в житницы, потому что якобы Бог их питает, — Аврелий Августин давно уж испытывает огромный скепсис. Какой ни есть человек все же многократно лучше всякой неразумной твари. В целом ряду греческих кодексов Евангелия от Луки такое вот подозрительное пустословное сравнение людей с птицами отсутствует, а там, где оно есть, эта парабола подобно белой вороне выглядит чужеродной позднейшей вставкой-интерполяцией в тех самых наставлениях о правилах Христовой жизни.

Вместе с тем возможно и духовное аллегорическое истолкование этого птичьего вопроса, если таковыми были подлинные слова Христовы, почти никогда не назидавшего малограмотных учеников вульгарным буквальным образом.

Помимо того, епископ преисполнен непоколебимого пожизненного убеждения, что в правильном образном и образцовом переводе с наиболее достоверных евангелических списков так называемой Нагорной проповеди с греческого на латинский язык блаженством обладают отнюдь не пресловутые (понимаемые убийственно буквально) нищие духом, но кроткие разумом, не позволяющие себе языческого философского безудержного умствования. То есть платонического пустозвучного квазирационализма — определим по-латыни это достойное сожаления умственное заблуждение антихристианских академиков, логически не умеющих отличить истину от лжи.

Еще хуже заблуждаются те, кто ложно в простецком народном словоупотреблении приписывают якобы по-гречески некое блаженство евионитам, безобразно обнищавшим и телом, и душой, и Духом Святым. Потому что в апостольскую эпоху словом «эвион», неверно переводимом с еврейского как «нищий» обозначали кротость и добронравие, чуждые тщеславию, кичливому суемудрию и вещественной гордыне. Но отнюдь не имелась в виду духовная и материальная нищета в словесном абсолюте, сколь мнится скудоумным буквоедам.

Очевидно, почему Церковь Христова католически анафемствует нынешним бездельно нищенствующим безместным донатистам и разбойным киркумкеллионам-нищебродам, час от часу насильственно отбирающие у поселян подаяние, то есть желающие изымать подать на пропитание. Всякие властные разбойники и вымогатели жнут, где не сеяли, собирают там, где не рассыпали, — гласит истинный логий Христов.