Блаженство по Августину - [11]

Корову или лошадь Гинемаху, конечно же, не одолеть, но вот задрать овцу или козу крупному лесостепному коту сервалу вполне по силам. Тигриные когти и пасть, полтора локтя в холке, три с лишним локтя в длину, не считая хвоста, вес добрых пятьдесят фунтов — делают его опасным хищником для мелкой дичи и слабосильного человека.

И кличку свою Гинемах, то есть Жен побивающий, он по праву заслужил в кошачьей юности. Ранее он значился Демафилом, поскольку ласкался ко всем без разбора, взятый на воспитание к людям слепым котенком. Но как-то раз некая карга сириянка оскорбила его действием, душевно огрев лопатой. Страшного оскорбления молодой сервал не стерпел, длиннейшими когтями деранул на обидчице гиматий и вырвал клок меха вместе с мездрой из того самого вышедшего у нее из употребления причинного женского места.

К женскому роду вольный лесостепной кот и раньше-то относился настороженно, как к собакам, будучи воспитанным, почитай в мужском, орденском монастыре. А тут эдакое дело, если тебя ни за что ни про что без разговоров начинают охаживать лопатой во дворе собственного дома. Глупой злой старухе повезло, вприпрыжку прибежал сам епископ Августин, ухватил рыже-серого разбойника за ошейник, оттащил, успокоил.

С тех пор Демафил стал Гинемахом, а пищу или молоко принимает только из мужских рук. Хозяину по-собачьи предан и способен защитить его не хуже сторожевого пса, что и доказал достоименный кот пару раз — ночной порой в Каламе и в Картаге.

У конюшен храбрый кот Гинемах приостановился, ушастой головой покрутил в сомнении. Лошадей, принимавших его за дикого хищника, он рассудительно берегся, под копыта не лез, а дружеские отношения расчетливо поддерживал только с вороным епископским жеребцом Коммодом, оттого что ездил у него на загривке. Опять же, если хозяин не берет на поводок, значит, ему там не место и кобылье молоко не про его честь. И от жеребят лучше держаться подальше — люди и лошади страшно раздражаются, когда он безо всякого вам коварства ходит кругами поблизости от лакомого лошадиного потомства…

Погрузившийся в размышления о скотьих повадках Аврелий шагнул из солнечного весеннего утра в сумрак конюшни… и резко отбил посохом удар, направленный ему прямо в грудь. Едва глаза приспособились к полутьме, увидал Ихтиса, поигрывающего виноградным жезлом центуриона и услыхал насмешливую похвалу:

— Вижу, мой славный ученик бдительности не теряет, изнеженным эпикурейцем покуда не обернулся в ученых занятиях.

— Ох не бережешь ты мнения о кротости и смирении имярек достохвального епископа, Ихтис. В пастыря мирного, церковного пестом военным целишь, пугаешь.

— Извини, Аврелий, за центурионские замашки. Привык, знаешь, разное воинство в напряжении держать и учить. Как ближних своих, строго и по-отечески. Прости, прелатус.

— Да я не во гневе, центурион, службу твою понимаю. К тому же разогнал ты всех — так мне, беспечному, видится.

— Твой Коммод опять буйствовал, ровно неукротимый Букефал царя Александра. Пришлось конюшенных рабов восвояси отправить. Они, скоты, и рады не стараться, не трудиться.

— Раз так, сам-один поработай, помогай достопочтеннейшему епископу Августину его боевого коня обихаживать. Не в службу, а в дружбу, мой добрый Ихтис.

— Почту за честь, Аврелий.

О Гинемахе все замечающий центурион Горс Торкват тоже позаботился. Сходил в соседнюю конюшню, принес большую плошку с вечера надоенного кобыльего молока. Вернувшись, ветеран получил давно ожидаемое задание от епископа.

— Ты, надеюсь, слышал, мой Армилий. Вчера Каркион с намеком жаловался на новую партию рабов-иудеев из палестинского Декаполиса. Христа Спасителя хулят, плюют-де нечестиво на святой знак мук Христовых.

Полагаю: они — из какой-либо секты назореев, елкасаитов или того хуже — евиониты. Входить в богословские собеседования с нищими умом нам ни к чему, коли Бог их оставил великой милостью Своей, наказав рабством и подневольными трудами. Но небольшая острастка кичливо безумствующим иудеям, не признающим Иисуса Христа, Господа нашего, Сыном Божьим, думаю, пойдет на пользу. Заодно и прочим чванливым потомкам Евера урок смирения и любви к иноплеменным ближним своим следовало бы преподать.

Моим именем возьмешь два-три десятка кавалеристов из Тевесты. За три часа до полудня окружите с нашими контуберналами еврейское поселение сальтуса. Проведете в домах тщательный поиск еретических писаний, обыскать всех и вся. Все книги и свитки ко мне на просмотр.

Синагогу не крушить и не жечь. Домашний скарб поселян не портить, скотину и птицу не резать, поселянок не увечить.

Коль скоро найдутся какие там ни есть бесхозные ценности, разделишь по справедливости и по рангу. Притворно нищенствующим евионитам и назореям сокровища земные не по чину иметь, собирать.

— Где моль и ржа их истребляют, воры подкапываются? — зло усмехнулся центурион.

— Не кощунствуй, сын мой, — одернул центуриона епископ. — Евиониты и назореи благотворительное богатство в людские пороки облыжно зачисляют, под стать разбойным киркумкеллионам. Да и другие евреи о блаженной бедности ораторствуют без меры, ханжествуя лицемерно, точно гистрионы театральные. Вы же, воины мои, этим трагедиантам и доставите такое вот земное блаженство без лицемерия и лицеприятия.