Блаженство - [13]

Один из десяти удержится в игре,

И нам ли речь вести о счастье и добре!

Те, у кого до лир не доходили руки,

Извлечь из них могли божественные звуки,

Но так как их давно списали в прах и хлам,

Отчизне суждено прислушиваться к нам.

А лучший из певцов взглянул и убедился

В безумии отцов – и вовсе не родился,

Не прыгнул, как в трамвай, в невинное дитя,

Свой бессловесный рай за лучшее сочтя.

«Было бы жаль умирать из Италии…»

Было бы жаль умирать из Италии,

Сколь ее солнце ни жарь.

Что до Отчизны – мне больше не жаль ее,

Так что и в землю не жаль.

Иския, Генуя, Капуя, Падуя —

Горько бы вас покидать.

В низкое, бренное, капая, падая,

Льется с небес благодать.

А для живущего где-нибудь в Обнинске,

Себеже или Судже —

Это побег в идеальные области,

Где не достанут уже.

Боже, Мессия, какие названия —

Фоджа, Мессина, Эмилья-Романия,

Парма, Таранта, Триест!

Пышной лазаньи душа пармезания:

Жалко в Кампании тех, чья компания

Больше ее не поест.

Приговоренных, что умерли, убыли

После попоек и драк

Прочь из Вероны, Апулии, Умбрии,

А из России – никак.

Я-то слыхал барабанную дробь ее,

Видывал топь ее, Лену и Обь ее,

Себеж ее и Суджу…

Кто-нибудь скажет, что вот, русофобия…

Я ничего не скажу.

Данту мерещится круглый, с орбитами,

Каменно-пламенный ад,

Нашему ж мертвому, Богом убитому,

Смерть – это край, где никто не грубит ему,

Край, где не он виноват.

Жаль из Милана, Тосканы, Венеции,

А из Отечества – пусть.

Сердцу мила не тоска, но венец ее —

Детская, чистая грусть.

Эта слезливая, негорделивая,

Неговорливая даль,

Желтый обрыв ее, серый разлив ее —

Кажется, кается Бог, обделив ее,

Этого только и жаль.

Впрочем, мне кажется: если когда-либо,

Выслужив службу свою,

Все, кто докажет на выходе алиби,

Дружно очнутся в раю —

Он состоит вот из этого, этого:

Снега февральского соль бертолетова,

Перекись, изморось, Русь,

С шаткой лошадкою, кроткой сироткою,

Серою верою, белою водкою…

Так что еще насмотрюсь.

Песенка о моей любви

На закате меркнут дома, мосты

И небес края.

Все стремится к смерти – и я, и ты,

И любовь моя.

И вокзальный зал, и рекламный щит

На его стене —

Все стремится к смерти, и все звучит

На одной волне.

В переходах плачется нищета,

Изводя, моля.

Все стремится к смерти – и тот, и та,

И любовь моя.

Ни надежд на чье-нибудь волшебство,

Ни счастливых дней —

Никому не светит тут ничего,

Как любви моей.

Этот мир звучит, как скрипичный класс,

На одной струне,

И девчонка ходит напротив касс

От стены к стене,

И глядит неясным, тупым глазком

Из тряпья-рванья,

И поет надорванным голоском,

Как любовь моя.

Подражание древнерусскому

Нету прежней стати, ни прежней прыти.

Клонюсь ко праху.

Аще песнь хотяше кому творити —

Еле можаху.

Сердце мое пусто. Мир глядит смутно,

Словно зерцало.

Я тебя не встретил, хоть неотступно

Ты мне мерцала.

Ты была повсюду, если ты помнишь:

То дымя «Шипкой»,

То в толпе мелькая, то ровно в полночь

Звоня ошибкой.

Где тебя я видел? В метро ли нищем,

В окне горящем?

Сколько мы друг друга по свету ищем —

Все не обрящем.

Ты мерцаешь вечно, сколько ни сетуй,

Над моей жаждой,

Недовоплотившись ни в той, ни в этой,

Но дразня в каждой.

…Жизнь моя уходит, обнажив русло,

Как в песок влага.

Сердце мое пусто, мир глядит тускло.

Это во благо:

Может, так и лучше – о тебе пети,

Спати с любою…

Лучше без тебя мне мучиться в свете,

Нежли с тобою.

«Кое-что и теперь вспоминать не спешу…»

Только ненавистью можно избавиться от любви, только огнем и мечом.

Дафна Дюморье

Кое-что и теперь вспоминать не спешу —

В основном, как легко догадаться, начало.

Но со временем, верно, пройдет. Заглушу

Это лучшее, как бы оно ни кричало:

Отойди. Приближаться опасно ко мне.

Это ненависть воет, обиды считая,

Это ненависть, ненависть, ненависть, не

Что иное: тупая, глухая, слепая.

Только ненависть может – права Дюморье —

Разобраться с любовью по полной программе:

Лишь небритая злоба в нечистом белье,

В пустоте, моногамнее всех моногамий,

Всех друзей неподкупней, любимых верней,

Вся зациклена, собрана в точке прицела,

Неотрывно, всецело прикована к ней.

Получай, моя радость. Того ли хотела?

Дай мне все это выжечь, отправить на слом,

Отыскать червоточины, вызнать изъяны,

Обнаружить предвестия задним числом,

Вспомнить мелочи, что объявлялись незваны

И грозили подпортить блаженные дни.

Дай блаженные дни заслонить мелочами,

Чтоб забыть о блаженстве и помнить одни

Бесконечные пытки с чужими ключами,

Ожиданьем, разлукой, отменами встреч,

Запашком неизменных гостиничных комнат…

Я готов и гостиницу эту поджечь,

Потому что гостиница лишнее помнит.

Дай мне выжить. Не смей приближаться, пока

Не подернется пеплом последняя балка,

Не уляжется дым. Ни денька, ни звонка,

Ни тебя, ни себя – ничего мне не жалко.

Через год приходи повидаться со мной.

Так глядит на убийцу пустая глазница

Или в вымерший, выжженный город чумной

Входит путник, уже не боясь заразиться.

Элегия

Раньше здесь было кафе «Сосиски».

Эта столовка – полуподвал —

Чуть ли не первой значится в списке

Мест, где с тобою я пировал.

Помню поныне лик продавщицы,

Грязную стойку… Входишь – бери

Черного хлеба, желтой горчицы,

Красных сосисок (в порции – три).

Рядом, у стойки, старец покорный,

Кротко кивавший нам, как родне,

Пил неизменный кофе цикорный —

С привкусом тряпки, с гущей на дне.