Блаженной памяти - [79]

Жанна выбрала для себя обстановку старой супружеской спальни Артура и Матильды, обитой алыми обоями, Фернанде досталась зеленая комната; в своей комнате синего цвета Фрейлейн вновь водрузила фотографию германского императорского семейства. Горничная и кухарка, привезенные из Сюарле, разместились в каморке под лестницей и в сыром подвале и принялись чистить серебро, вощить мебель, жарить, тушить, варить и печь.

Расписанные барышнями тарелки украшали веранду; в прямоугольном садике росло несколько деревьев. Дюжина кресел в стиле Генриха II и два сундука, сработанных в 1856 году, загромождали средних размеров столовую. Между двумя буфетами гордо разместилась копия «Разбитого кувшина»5, размером больше оригинала — во время своего свадебного путешествия в Париж Артур и Матильда купили ее в Лувре у художника, который работал прямо во дворике музея. Никто, включая Артура, ни разу не задумался над несколько игривым смыслом этой краснеющей простушки, грудь которой плохо прикрыта сбившимся платком и которая прижимает к бедру разбитый кувшин с выбитым донышком. В копии, купленной в Лувре, невозможно было заподозрить такого множества непристойных намеков. Милой девушке с кувшином предстояло царить в этом интерьере в течение тридцати пяти лет.

Как некое понижение социального уровня сестры ощущали только то, что у них не было собственного экипажа. Но Жанна не покидала дома, а когда в свет выезжала Фернанда, посылали за наемной каретой.

Светская феерия очень скоро разочаровала Фернанду, может быть, потому, что на этом поприще она не снискала блистательных успехов. В Брюсселе у обеих сестер знакомых было мало. Разумеется, кое-какие родственники, с титулами и без оных, несколько друживших с семьей богатых вдов, приглашали девушку к себе и устраивали ей другие приглашения. Подружки по пансиону, все из хороших семей, служили, если можно так выразиться, удобными «подступами» — на балах их братья часто танцевали с Фернандой. Столица, которую Фернанда знала плохо, потому что, живя в пансионе, редко ходила по улицам, распадалась на две части. «Нижний город», шумный, полный лавок и «бодега»6, где деловые люди пьют портвейн, а тяжелые ломовые лошади оскальзываются на жирных мостовых. И «Верхний город» с его красивыми озелененными проспектами, по которым выездные лакеи прогуливают собак, а няни — детей и где по утрам на тихих улицах можно видеть согнутую спину служанки, драящей ступеньки перед входной дверью; Фернанда не выходит за пределы этого города. Но по ночам для девушки, которая «выезжает в свет», лишенные поэзии места преображаются: богатые дома с шершавыми фасадами на несколько часов превращаются в романтические дворцы, откуда струится музыка, где переливаются люстры и куда Фернанда не всегда вхожа. Ее приглашают либо только на большие приемы, либо только на интимные вечера, и очень редко на те и на другие в один и тот же дом. В провинции семья де К. де М. естественно принадлежала к самому лучшему обществу. Здесь, на брачной ярмарке, это старинное, но основательно забытое имя почти не имело продажной цены. В ту пору оно еще не покрылось добавочным слоем лакировки, который в глазах поколения, только вступающего в жизнь, на него наложит блестящая дипломатическая карьера кузена Эмиля. Жанна приемов не устраивала — впрочем, возраст и положение сирот им это возбраняли; вероятно, Фернанда завидовала подругам, которые приглашали к себе на полдники, где дворецкие в белых перчатках подавали птифуры, или организовывали у себя дома уроки танцев.

Маленькое состояние Фернанды не было «денежным мешком», за которым стали бы охотиться женихи-профессионалы; им также не приходилось надеяться, что отец, дед, дядя или брат девушки поможет им пробиться в политику или в высший свет, сделать карьеру в Конго или в административном совете. Мадемуазель де К. де М. была не настолько хороша собой, чтобы внушать любовь с первого взгляда, впрочем, такого рода чувства не приняты в хорошем обществе, где брак по любви, не поддержанный чем-то более весомым, сочли бы неприличным. Братья Фернанды устраивали ей приглашения в «Благородное музыкальное общество», членами которого они состояли. Если верить бальным записным книжечкам Фернанды, она там много вальсировала. Но к часу ночи в зал шумно вваливалась небольшая группка брюссельской золотой молодежи, которая желала развлекаться и танцевать только в своем кругу. Фернанда с братьями и другими представителями более степенного хорошего общества чувствовали, что на них смотрят немного свысока или, во всяком случае, держат на расстоянии.

Само собой, Фернанда знала свои маленькие победы и свои маленькие разочарования. Фотография, которую она крупным угловатым почерком надписала одной из своих ближайших подруг эпохи «Святого сердца», Маргерит Картон де Виар, запечатлела воспоминание о живой картине, а может, и об оперетке, поставленной кружком любителей. Фернанда с большой грацией носит совершенно подлинный костюм неаполитанской крестьяночки. Сразу видно, что эта тонкая вышивка, изящные складки, мережка и этот прозрачный передник никогда не были частью костюмерной мишуры. Быть может, костюм привез из Италии один из двух Октавов, скорее, брат, чем «дядя». Вкус подкачал только в одном — из-под юбки Фернанды выглядывают не туфли без задника, как полагалось бы, а высокие блестящие ботинки по моде 1893 года. Впечатление такое, будто, после того как опустился занавес, Фернанда вышла на авансцену, уверенная в том, что ее ждут аплодисменты; во взгляде, не лишенном томности, желание нравиться. Не имеющая ничего общего ни с крестьянкой, ни с неаполитанкой, она нелепо помещена фотографом среди зеленых растений зимнего сада и приводит на ум ибсеновскую Нору7, решившую станцевать тарантеллу в одной из гостиных Христиании.