Благородный демон - [24]

По соседству сидели восьмеро обедающих: отец, мать, дочь, зять, мальчик, малюточка и бабур[14] (счет не сходится, получается всего семеро). Здравомыслящий отец семейства. По мгновенной интуиции Косталь угадал, что он из Орана (колонист?), приехавший провести отпуск в «метрополии». Русый, с жесткими, коротко подстриженными усами и сильно растрепанной головой (к ней никогда не прикасался гребень), ведь он не какой-нибудь эстет, именно это и показывает его близость к земным делам. Мать с раздвинутыми под столом ногами, как и полагается вполне земным людям из Орана. Дочь — черноволосая смуглая козочка. Малюточка — idem[15]. Мальчик, по приятному лицу которого сразу угадывалось, что его зовут Альберт. И, наконец, бабур — неиссякаемый болтун. Все семеро (или восьмеро?) оспаривали друг у друга первенство своими траурными ногтями: возможно, это был траур по иллюзиям французской колонизации Орана.

Но мы ничего не сказали о зяте, ведь именно на нем и сосредоточилось все внимание Косталя: теперь для него все зятья составляли как бы одно большое семейство. К тому же, именно этот являл собой тип Зятя вообще, Зятя с большой буквы. Немой, как карп, он только улыбался, когда кто-нибудь говорил: тесть, теща, жена, мальчик и даже малютка. У него уже появились морщины, довольно глубокие, несмотря на молодой еще возраст морщины от постоянного согласия со всеми. Иногда он даже поворачивался к Косталю, как бы приглашая его выразить одобрение своему тестю или теще и т. д. Ему никто не говорил ни слова, на него даже не смотрели — воистину это был идеальный Зять. А когда он все-таки открывал рот, все опускали глаза. Один только мальчик был с ним помягче — если Зять говорил ему что-нибудь, он произносил несколько слов. Настоящий распятый Зять. Но как все-таки он стал им? Где тот день, когда его, торжествующего, во фраке с глубоким вырезом, окружали подруги невесты? Зятьями были даже Сократ, Гёте и Гюго. Косталь почувствовал, что разочаровывается в человечестве.

— Мьям-мьям! — заявил бабур.

— Да, мой маленький, да. Дидья-до-да, — ответила мать. — Би-би-бо, — и подложила ему ладонь под зад инстинктивным жестом всякой любящей матери.

— Кажется, малышу уже надо, — изрек оранский колонист.

— Уже надо? — переспросила мать. — Да у тебя в глазах двоится. Просто он не хочет сидеть у Полетты. Это мое дело. — Она лизнула ему щеку (поцелуй) и потрясла, как сливу. Потом снова резко лизнула и похлопала по щекам. Она была почти прекрасна, как прекрасно все, что воплощает в себе целый тип, здесь — материнскую истеричность. Наконец она понесла младенца в туалетную комнату. Все семейство, избавившись от матери и малыша, понемногу вновь обрело достойный вид.

Выйдя, они пошли прогуляться на авеню Анри-Мартен. Он так злился на нее, что купил ей букет роз. Она хотела сама нести коробку, и ее добровольный уход на второй план, совсем по-восточному, понравился ему, хотя это навело его на подозрение о предсвадебной политике.

— Я хочу присоединить к этим розам один галантный афоризм: «Не надейся на верность соловья, через минуту он будет петь уже на другой розе». Это из «Гюлистана».

Войдя к нему, они с минуту постояли у окна — ему не хотелось показаться нетерпеливым. Над Булонским лесом по ночному небу катились облака, столь низкие и густые, что их можно было принять за дым от паровоза. Отстегнув кнопки на ее английском костюме, он правой рукой взял ее за грудь. Однако неуверенность в будущем не давала ему насладиться этим прикосновением.

— Может быть, разденетесь?

Как будто она не могла предупредить его желание!

— Снимите хоть чулки!

Ей можно было бы уже знать, что он любил опираться голой ступней на ее голые ноги, подобно распятому на перекладине.

Она пошла в туалет, и Косталь вспомнил о принадлежавшей ему когда-то арабской кобыле, которая из деликатности никогда не мочилась, если он сидел на ней.

В чувство влюбленности мы вкладываем и то, что есть в нашей душе, и то, что за ее пределами. Великое дело, если оно самодостаточно. Но мадемуазель Дандилло была не той женщиной, которая может дать самодостаточное наслаждение. Да и ощущала ли она отдаление Косталя? Стоит увидеть на коробке спичек надпись «французские» — и сразу ясно, что они не зажигаются. То же и с французскими девушками, и то же было в этот вечер. В постели она обнимала его, не прижимая к себе, словно исполняя какой-то долг. И он, гладя ее кожу, не терял ни единой капли безразличия, разлитого по этому стерильному телу и этим вялым ногам. Ничто в ней не возбуждало его. Издали ее лицо казалось четко очерченным; вблизи, когда он обладал ею, оно было мягким и туманным, совершенно спокойным. (Он же до безумия любил женские лица в момент высшей отдачи. Иногда ему хотелось обладать проходившими по улице женщинами всего один раз, десять минут, единственно чтобы узнать, какие они именно в эти мгновения. Ему хотелось бы устроить так, чтобы у лба, подобно лампочке дантиста, была маленькая кинокамера, которой можно снимать выражение лица. Кроме того, так составилась бы целая коллекция, и, представленна некоторым из самых почитаемых академиков, она значительно ускорила бы его продвижение к набережной Конти