Благородный демон - [18]

И на что бы в конце концов я ни решился, несчастья надолго суждены мне. Если женюсь — это абсолютная неизбежность. Если нет, то и в своей возвращенной свободе все равно угрызения совести за причиненные ей страдания не дадут мне покоя. Да еще мысли, что, может быть, с нею мне было бы лучше и что еще не поздно, пока она не замужем..

Вот самая обывательская из всех драм. Если писать об этом роман, он будет ужасающе прозаическим и плоским, без единой неожиданности. Да так оно и должно быть, ведь, в сущности, брак — это гнусное дело. Все мои кризисы: отрочество, война, пресыщение счастьем, необходимость заниматься делом, хотя мне хотелось просто жить, все они не лишали меня чувства собственного достоинства. А этот? И все-таки в теперешней драме есть, несмотря ни на что, хоть немного благородства: во-первых, я хочу спасти свое творчество; с другой стороны, все зло в моей ужасной боязни причинить Соланж страдания. Но все равно дело мерзкое. Событие, называемое «браком», способно испортить все, что угодно.

24 августа. — Я хочу, чтобы вы забыли меня, и я хочу, чтобы этого не произошло. Именно таковы мои чувства, когда в вас нет нежности. Но стоит ей появиться, и мне кажется, что вы просто расчетливы. У нас самое мучительное — моя персона, и это всегда было именно так.

* * *

Если заболеваешь, то непременно по воскресеньям, когда аптеки закрыты, а врачи пьянствуют. Так и с деловыми советами в августе — Париж совершенно пуст. Ужасный август 1927 года. В зоопарке — этом позоре Франции — медведь ходит беспрестанно взад-вперед, лев лежит с помертвевшими глазами, только переваливаясь с лапы на лапу. Подобно этим зверям, которых замкнутое пространство сделало невротиками, Косталь, запертый в клетку своей придуманной любви, качается из стороны в сторону, как жалкая личность, нуждающаяся в совете и влиянии. И это от одной только мысли о женитьбе! Но разве виноват опустевший Париж в том, что у него нет никого, к кому он мог бы прийти за помощью. Виновата только его гордыня. Да будь Париж полон, все равно никто не появился бы. Рассказать кому-нибудь о своем дурацком положении — другу, родственнику — нет, никогда! И чтобы его увидели в подобном состоянии, всегда такого уверенного в себе, — ни за что! Лучше сделать глупость, пусть даже непоправимую. Эта женитьба может быть только сюрпризом абсолютно для всех. И сразу же, одним глотком, как принимают лекарство.

К концу месяца он почти уже не выдерживал, его грызло желание хоть с кем-то поговорить… Снова идти к мэтру Дюбуше: «Герой моего романа…», нет это уже не годится. Человеку опытному надо говорить прямо: «Так вот, при таких-то условиях я вынужден жениться… Что вы мне посоветуете?» Совсем по-детски, или как верующие, которые исповедуются перед священником, надеясь на его сочувствие и тайну, Косталь решил, что должен «признаться во всем» перед Дюбуше, ведь он тоже связан профессиональной тайной и хотя бы по роду своих занятий «склонен» сочувствовать чужой беде. Борьба с самим собой. Наконец, Косталь звонит и с радостью слышит, что адвоката не будет дома до часу дня, а после этой передышки узнает от служанки, что месье уехал в отпуск и возвратится только через три недели.

Одиночество замыкается. И все-таки он должен разорвать этот круг! Если человек, искушенный в законах, подтверждает, что письмо-парашют дает право на развод, то чем он, в конце концов, рискует? Всего лишь несколькими пробными месяцами. Косталь вспомнил про своего нотариуса, позвонил ему и договорился на пять часов. Но тут ему пришло в голову, что ведь это семейный нотариус, и если он узнает о женитьбе, то разнесет по всему свету. Он снова позвонил и отменил встречу.

Потом вспомнил про одного поверенного, вместе с которым зануживался в какой-то литературной тяжбе и который не был знаком с его семейством. Телефон. Но и этот в отпуске, хотя принимает его помощник. Договаривается с ним о встрече.

По сложившемуся обычаю кабинет французского нотариуса, или поверенного, — это очень пыльное и малоопрятное место, что должно служить доказательством его значительности — здесь не обращают внимания на такие пустяки, как внешний вид. Кабинет г-на С. вполне соответствовал этому. Косталь с униженным видом ждал своей очереди, сидя в старом плетеном кресле, которое, словно обломок кораблекрушения, сохранилось, наверное, от какого-нибудь семейного пансиона.

Вся наружность первого клерка конторы г-на С. с ног до головы свидетельствовала о малопочтенных качествах этого человека, уже дожившего до пятидесяти восьми лет (пятьдесят четыре для дам). Его волнистые волосы были беспардонно накрашены и аккуратно разделены пробором, слегка подкрашенные усы по старинной моде слегка закручены вверх. Выражение глаз под очками в стальной оправе непрестанно менялось, переходя от испуга к мелкому тиранству. Омерзительный нос — толстый, пятачком на конце. И омерзительный рот — с искривленными губами, глянцевый, словно его постоянно облизывали, и в нем потухшая сигарета. Над целлулоидным воротничком с обрезанными углами нависали мясистые щеки. Да еще и ямочки на подбородке, вы только представьте себе, моя милая! В середине узла на галстуке была воткнута булавка, а на нем самом надето два жилета (это в августе!). Весь его брюзгливый и фальшивый вид, эти косые взгляды, все говорило о поддакивании начальству и грубости с низшими, о семифранковых ресторанах, откуда уносят в кармане пару орехов, потому что не следует ничего оставлять, и где исподтишка щупают официанток. В общем, у него был вид заместителя начальника бюро из захудалого министерства.