Благородный демон - [15]

Рассказывая, Косталь изобразил на лице ужас, но его гримаса показалась мадам Дандилло «очаровашкой» — она с легкостью переходила на жаргон мелких лавочек.

— Неужели вы так боитесь женщин? — спросила она чуть ли не с торжествующим видом. Косталь хотел ответить ей, что даже сильнейший из сильных упускает победу, если ему в глаз попадает соринка, что лев не напрасно боится комара и что «муха, попавшая в вазу с благовониями, портит весь аромат», как сказано в Св. Писании. Но обо всем этом затруднительно говорить в гостиной, даже если это помпейская зала с фавном и поддельной бронзой, нечто подобное приемной дантиста, с той лишь разницей, что здесь вас хотят женить, а не вырвать зуб. Впрочем, подумал наш герой, разница не так уж и велика.

— Посмотрим практически, — произнесла, наконец, мадам Дандилло.

Она сказала, что согласна. Согласна с чем именно? Со всем. Чтобы свадьба была в провинции, а «узкий круг» ограничивался четырьмя свидетелями. Она соглашалась на разделение имущества: Соланж будет получать от нее ежегодную пенсию, а приданое лишь через несколько лет, когда их союз упрочится. («Знаю я этих богатых буржуа. Платить она перестанет намного раньше, и все закончится присылкой почтового конверта», — подумал Косталь.) Она соглашалась и на чисто гражданский ритуал, потом будет и церковь, когда брак даст гарантии устойчивости. «Нет смысла вмешивать церковь в пародию на брак», — при этих словах Косталь вздрогнул, именно такую фразу написала ему Соланж. Неужели ее письмо появилось под влиянием мадам Дандилло и, быть может, даже продиктовано ею? В таком случае Соланж солгала. Значит, девочка, как ребенок, повторяла сказанное дома. Косталя снова покоробило их низменное представление о католичестве. «Религия европейцев хуже, чем если бы у них не было вообще никакой». Он не смог удержаться, чтобы не сказать ей об этом.

— Сударь, я не думала, особенно по вашим книгам, что именно вы будете учить меня религии! — обиделась мадам Дандилло и поджала свои куриные губки. Она была из тех женщин, которые вызывают улыбку своими жеманными минами и замораживают смехом. Отнюдь не чувствуя себя оскорбленной, она тем не менее полагала, что раз уж речь зашла о религии, будет хорошим тоном казаться несколько обиженной. Для светских людей церковь лишь повод, как и Иисус Христос повод для самой церкви.

Но Косталь был искренен:

— Если бы я претендовал на то, чтобы считаться католиком, ничто не мешало бы этому. И если бы папа предложил мне кардинальскую шапку, как г-ну де Тюренну, который заслуживал ее ничуть не более моего, я охотно согласился бы. И без малейшего хвастовства я вполне уверен, что из меня получился бы великолепный кардинал.

Послышалось, как курица кладет яйцо, — странный звук для авеню де Вильер. Мадам Дандилло рассмеялась, как девчонка, закрывая рот ладонью. Она не могла понять, что Косталь говорит вполне серьезно. И если бы ему вздумалось делать карьеру в церкви, то он был бы там не хуже Александра VI Борджиа. С личными пристрастиями в нравах и непоколебимой твердостью относительно вероучения.

Оказывается, эта заботливая мать уже решила, что после гражданского брака, проезжая по деревенской глуши, они смогут получить благословение какого-нибудь сельского кюре. Таким образом они не только доказали бы ей свое соединение через церковь, но и то, что это нужно им самим. А тогда уже можно будет сообщить в «Фигаро»: «Супружеская пара получила благословение и т. д. …» Для Косталя в ее предположении выражалась самая суть богатой буржуазии.

Он попросил еще немного времени подумать, и мадам Дандилло охотно согласилась. Если Косталь чувствовал, что скатывается вниз, то и ей казалось, будто в своей беспредельной уступчивости она опускается. «У нее совсем нет гордости!» — подумал он. Но, в конце концов, какая разница между гордецами и людьми смиренными? И тем, и другим приходится одинаково глотать пилюли. Да и не бывает никаких гордых людей, просто одни много говорят о своей гордости, а другие нет.

Сказав, что ему нужно подумать, он на самом деле хотел посоветоваться со своим адвокатом, которого не решился взять с собой к мадам Дандилло. Каким образом можно развестись с женой, если она ни в чем не провинилась?

Выйдя на улицу, он подумал: «Это ни на что не похоже. Уж не сплю ли я? Хороша авантюра!» Как будто, провожая приятеля, он вошел в вагон, а поезд внезапно тронулся, не дав ему сойти и увозя неизвестно куда.

Женщины часто говорили, что у мэтра Дюбуше какой-то неприятный вид. Обычно это относится к тем мужчинам, которые держатся с важностью и достоинством или хоть с какой-то серьезностью. На самом деле мэтр Дюбуше был отъявленным скептиком и изо всех сил старался сохранять серьезность, что совершенно необходимо в суде, — иначе там все лопнули бы от смеха. Однако он вознаграждал себя за эти усилия некоторыми специфическими удовольствиями, доставляемыми в самом зале заседаний. Где еще можно так багроветь от натуги, вопить, задыхаясь и обтирая пот, проливать, наконец, слезы лишь ради того, чтобы доказать невиновность какого-нибудь типа, который уже признался тебе в своем преступлении? Где еще можно так переворачивать факты, искажать тексты, отпускать шуточки по поводу свидетелей, и все это при поддержке, — да что там поддержке! — при бурном энтузиазме всего зала? Разве ради этого не стоит пойти на кое-какие жертвы, особенно такому человеку, который превыше всего ценит острословие? Со своим голым черепом, внушительными щеками и золотой оправой очков Дюбуше имел вид мыслителя без мыслей — карикатура на скептиков и скептизм, которые все-таки достойны лучшего. Его не любили, потому что он зарабатывал больше других и не упускал случая показать это. Ведь для бедняка человек, имеющий деньги, подобен горилле.