Благополучная планета - [43]

Андреевна обогнала Галю и внезапно выросла перед Антоном — растрепанная, неуклюжая на своих неодинаково искривленных ногах, в растерзанной и прожженной искрами одежде. Седые взлохмаченные космы поднялись на фоне пожара огненным гребешком, и что-то в ней появилось вкрадчивое, змеиное…

— Обожди, доню. Я сама! — Андреевна удержала за руку дочь, заглянула Драчу в глаза. Она была уверена, что увидит страх, но страха не было, была ненависть, жгучая испепеляющая ненависть, которой действие уже не нужно, она сама для себя действие. — Твоя работа!

Не спросила — бросила спокойно и настойчиво, не повышая голоса, выговаривая страшные слова скорее для отвлечения, чем обвиняя. Кондратенко, похоже, так и понял.

— Гроза! — Он пожал плечами.

— Может, и сеть Стрижу не ты подставил? Он не ответил.

— А Галя? А Петр? А Шишкове? — Она наконец выложила обвинение, и Драч успокоился, не стал оправдываться — бесполезно это перед той, которая читает в глазах.

— Ничего не докажешь.

— Дочка тебя вспомнила. Ты боялся ее памяти всю жизнь, виду не показывал, но боялся. Ну так знай: она вспомнила!

— Кто поверит тронутой? Погляди, у нее же эпилепсия. Ты еще своего пащенка-полудурка в милицию сведи, говорящей травы насбирай — то-то смеху будет!

— А ты рисковый! На рожон полез: не изменилось ли чего за годы в ее памяти? Да не по-твоему, слышь, вышло. Перестарался. Раскрыл тебя, подлеца, пожар!

— Что толку? — Кондратенко ухмыльнулся. Привычное деревенское опадало с него на глазах. — Тут тебе твое колдовство не поможет. Тут, замечу в скобочках, даже истина без свидетелей не поможет. Потому как, выражаясь местным диалектом, «нэ за тэ кишку бьють, щр рябая, а за тэ, що рукы корябае…»

Какие грехи у скромного колхозного счетовода, что бы там ни сочиняла о нем в три голоса одна свихнувшаяся семейка?!

— Ишь, осмелел, вражина! Не рано ли приободрился?

— Так ведь на этот счет старушечьего нюха, пожалуй, маловато, а? Закону, между прочим, доказательства подавай!

— Об этом зря не переживай, будут доказательства. — Бабка Нюра махнула рукой. — Завтра со Стрижом в лес сбегаем, деревья до корней переворошим, мох поспрошаем… Не может быть, чтоб твое поганое имя кто-нибудь в землю не вшептал. Разыщем…

— У, ведьмино племя!

Драч в сердцах сплюнул себе под ноги — хладнокровие, похоже, впервые за разговор изменило ему с тех пор, как он сбросил оболочку. Андреевна выпрямилась. И, словно бы потеряв к нему интерес, повернулась спиной.

Пожар уже потушили. Люди складывали в кучки то, что удалось отстоять в борьбе с огнем. У закопченной глиняной стены бабкина нога наткнулась на бутылочное горлышко, заткнутое дырявой пробкой. Бабка Нюра наклонилась, подняла.

— Твое, что ли? — спросила она Славку.

— Не, не мое. — Славик спрятал руки за спину. — Но я знаю, для чего оно. Рыбу глушить. Сыпешь в пузырек карбиду. Затыкаешь пробкой с трубочкой. Бросишь в речку, вода наберется — и ка-ак жахнет! Но пожар не от нее, бабушка!

— Догадываюсь. Убери с глаз. И чтоб никогда ничего против живой природы, понял? Подошел председатель:

— Не тоскуй, Анна Андреевна. Отстроим тебе коровник заново. И сена от правления выделим. Перезимуешь…

— Что же делать? Гроза! — не слушая, ответила бабка Нюра.

3

Стриж шел по лесу, наклонив голову к плечу и позевывая. Он не знал, что ищет, — слушал и ждал. Трава сама должна подсказать т о место. Приведет и вовремя остановит. Он шел непроложенной тропой, помня и не помня о том, что за ним, связанные невидимой ниточкой, бредут бабка Нюра и Драч, шел вслепую, безошибочной ощупью, потому что видел свою дорогу где-то внутри себя. Трава сохраняла легкий след, точно неторопливый ветерок шурша расчесывал поляну на пробор. След оставался даже в воздухе — неощутимая линия совмещенной его и бабкиной воли. Линия, с которой уже не мог сойти Драч., Мальчик не оборачивался. Но ощущал Драча близко-близко. И так же уверенно, как ощущал лопатками бабкин взгляд. Они с бабушкой ни о чем не сговаривались, выйдя на рассвете из дому, не сговаривались и на пути к лесу, и здесь, в лесу. Тем не менее, слаженно разошлись, перестроились, зажали предателя намертво — ни свернуть, ни оглянуться. Сам-то предатель об этом не подозревает…

Драч в это время гибкой партизанской поступью крался за Стрижом среди кустов. Куда девалась старческая неровность движений, расхлябанность, суетливость? Все отшелушилось ночью, пока караулил рассвет, пока высматривал из канавы старуху с пацаном, и потом, пока кружил по лесу, давая им разбрестись по сторонам. Уж теперь он никого не выпустит. Век не найдут трупов в этих неблагополучных берлогах и заброшенных блиндажах. Иди-иди, змеенок, давно по тебе перышко скучает. Сначала тебя, а после и до ведьмы доберемся. Все в свой черед, как говаривал один специалист, работая сейф: сначала драгметалл, потом бумажки…

Драч удлинил шаг и приготовился к прыжку как раз в тот момент, когда малец очутился на середине лужайки с отчаянно зеленым оконцем ровной, будто подстриженной травы. Почудилось, Стриж прошел ее, почти не приминая, можно было провести ладонью под ступнями босых ног. В эту минуту сзади послышался шорох. Драч с прыжка, по-волчьи не сгибая шеи, повернулся, солнце ударило в глаза, и, ослепленный, он увидел отделившуюся от дерева ведьму. Она приближалась прямая, черная на фоне солнца, глаза резало, но он боялся смигнуть и все смотрел, смотрел на безликий силуэт, сухую высокую фигуру, огненную корону вокруг головы. Сам лес, темный и таинственный, сфокусировался в этой фигуре, наступал молча и беспощадно. Перед проклятой старухой стушевывались деревья, в старухиной руке извивалась белая, нацеленная разинутой пастью змея.