Благополучная планета - [40]

— Немного твоя память сохранила. Но правильно. Мы с операции возвращались. В Шишкове заночевали. Как немец эту партизанскую деревню вынюхал, теперь, поди, не узнаешь: никого в живых не осталось, только мы с крестницей чудом уцелели. Меня в полночь будто толкнул кто. Накинул на плечи ватник, вышел покурить. Тут и началось. Я через плетень — и к речке. Баня у Жуковых с краю стояла. Вижу — дымится. А я знаю. Андреевна с травами в отряд ушла, за дочкой вроде соседке присмотреть наказывала. Я в хату — пусто, в камору — тоже. В баню заглянул вовсе случайно. Ты там сжалась в комочек и тараканов, похоже, больше пули опасаешься. Я тебя сгреб, окошко высадил — через дверь уже нельзя, заметят — и под берег, в кусты. Там как назло эта Данька. Ты на нее уставилась, дрожишь, упираешься, требуешь с собой забрать. Я тебя с головой в ватник — и к нашим… А больше никому, значит, оказалось не судьба.

Трофимыч отвернулся, нахохлился, почти совсем ослабил вожжи. Славик дал улечься кручине, потом сказал:

— Мамуся, я тоже знаю, где много людей убили.

— Эва, удивил! — отозвался счетовод. — Тут до бывшего Шишкова всего-то километра два будет. Там теперь уже и труб не сохранилось.

— Нет, дядя Антон. Это не в Шишкове, это вовсе в глинище. За посадками. Где криница. Там еще такой кособокий холм, за ним сразу низинка, низинка и глинище…

— Путаешь, малец.

— Ну что вы! Мне трава сказала. Вокруг простая полынь. А в том месте, наоборот, все другое, что на крови растет.

— Ты бы, сынок, правдивей фантазировал! — пожурила мама. — Как так трава сказала? Такого даже в сказках не встретишь. Большой мальчик, а не можешь разобраться, чему взрослые могут поверить, а чему ни в жизнь!

— Нет, мамочка, я правду говорю. Вон и тропник подтвердит, откуда в глинище людей вели…

— Какой тропник?

— Фу, дядя Антон, вам-то непростительно местных растений не знать. Сами увидите, я покажу.

— Ну ладно, пошутил — и хватит.

— Ах, мама, как ты не понимаешь? Я же правду-правду сказал…

— Глупости!

— Оставь, Галина. Упрямство нашло, не переспоришь, — примирительно прервал счетовод.

— Вот еще! — Молодая женщина неожиданно рассердилась. — Я не для того ребенка в деревню посылала, чтоб ему суеверий набраться. — Она строго посмотрела на мальчика и добавила: — Не прекратишь болтать ерунды, немедленно везу тебя обратно.

— Это не ерунда. — Славкины зелено-серые глаза набухли слезами. — Хоть у бабушки спроси.

— Ничего не хочу больше слышать. Понял?

Славка надулся и всю дорогу молчал. Хотелось сгладить невольную резкость, но повода не было. У Серебряной балки мать вдруг наклонилась вперед:

— Ой, какие изумительные васильки! Мои любимые. Сколько ж тут вас?

— Ты довольна? Тебе в самом деле нравится? — Стриж заглянул ей в глаза и мгновенно позабыл о ссоре. — Я их для тебя приготовил.

Будь это сказано по-другому, в шутку или хвастливо, она не придала бы значения. Но в лице Славки помимо заурядного мальчишеского ликования была какая-то жесткая хозяйская черточка — будто он, упрямясь, продолжал спор. Это ей не понравилось. Но снова рассердиться духу не хватило.

Вечером, когда опьяненный счастьем Стриж уже спал, новости были пересказаны, соседи, одинаково попенявшие Галине за то, что столько лет не наезжала к матери, разошлись, она осторожно подступилась к Андреевне:

— Мамочка, мне надо с вами поговорить.

— Так давай-давай, девонька. А что ж? Я буду рада.

— Нет, мамо, вы меня не поняли.

Она примолкла, поймав себя на том, что обращается к матери на «вы», как это принято здесь, в деревне. В городе ей бы это и в голову не пришло, но сейчас детские привычки властно брали верх.

— Ну, что же ты? Я слушаю.

Галя помедлила, поискала слова помягче, не нашла:

— Мне кажется, вы портите ребенка. Он такой нежный, впечатлительный, во все без оглядки верит. Вы ему наговорили протравы всякого, а он и сам выдумывать горазд, перед людьми неудобно. В общем, не хочу я суеверий.

— Какие ж это суеверия, доню? Если б тебя в свое время не отправили в город, и ты бы кое-что знала.

— Неужели вы до сих пор верите в эти штучки?

— Верю не верю, а посмотри вон, какие для тебя васильки цветут. То-то сын расстарался — им давно отойти пора! Или я попросила Славика черемуху посадить. Дерево капризное, руку чувствует, а у него принялось…

— Ах, мама, да не о том я. Ехали мы, а он говорит, знает, где много людей убито: полынь, видишь ли, на крови иначе растет, а тропник поведал, как их вели убивать из Шишкова. Представляете? Мне на Трофимыча глаза поднять стыдно. Человек сам через все прошел, столько пережил, из уважения к нему нельзя над таким потешаться.

— Так он, говоришь, по тропнику судил?

— Ну! И еще что-то упоминал, я не вслушивалась.

— Вот оно, значаит, как. По тропнику! Я завтра, конечно, схожу, сама проверю. Но токо учти: коли Стрижик сказал, то никуда не денешься, по его выйдет…

— Ничего не понимаю. Да что же это такое? О чем? Зачем?

— Ты, Галюся, тогда крошкой была, не вынесла горя людского, память потеряла. Я очень боялась за тебя, падучей боялась, оттого в город к сестре и спровадила. Да все равно, вишь, тяга к живому у тебя от нас. Эх, если б не падучая — в нашем роду она многих отметила… С ней главное — не поддаться, тогда она человеку великую силу оказать может. С тебя какой же спрос был? Пришлось отступиться. Чужая ты лесу и траве. И они для тебя немые. Так хоть мальцу не мешай: талант у него к ведовству. Большой талант. Умру — все со мной вместе уйдет. Кому передам?