Благонамеренные речи - [188]

– Теперь я всё сам. Сам всё сделаю. Да-с, сам-с.

И шептал он это с каким-то злорадством, словно бы хотел отмстить всем этим хищникам, которые бесцеремонно набивали свои карманы, а его держали на балыках да на зернистой икре.

В тот же вечер он призвал к себе откупщика и огорошил его вопросом:

– Ты, любезный, мне что присылаешь?

Откупщик стоял, как опущенный в воду, и не смел взглянуть ему в глаза.

– Два ведра водки в месяц мне посылаешь! Ска-а-ти-на!

Больше он ничего не сказал, но весть об этом разговоре с быстротою молнии разнеслась по городу, так что на следующий день, когда, по случаю какого-то чиновничьего парада, мы были в сборе, то все уже были приготовлены к чему-то решительному.

И действительно, трудно даже представить себе, до какой степени он вдруг изменился, вырос, похорошел. Многим показалось даже, что он сидит на коне и гарцует, хотя в действительности никакого коня под ним не было. Он окинул нас взором, потом на минуту сосредоточился, потом раза с два раскрыл рот и… заговорил. Не засвистал, не замычал, а именно заговорил.

Прежде всего он поставил вне всякого сомнения, что удобный для истребления врага момент наступил.

– У врагов наших есть нарезные ружья, но нет усердия-с, – сказал он, – у нас же хотя нет нарезных ружей, но есть усердие-е. И притом дисциплина-с. Смиррно! – вдруг крикнул он, грозя на нас очами.

Затем, очень лестно отозвавшись об ополчении, которому предстоит в близком будущем выполнение славной задачи умиротворения, он перешел от внешних врагов к внутренним (он первый употребил это выражение, и так удачно, что после того оно вполне акклиматизировалось в нашем административном обиходе), которых разделил на две категории. К первой он отнес беспокойных людей вообще и критиков в особенности.

– Ни беспокойных людей, ни критиков – я не потерплю, – сказал он. – Критики вообще вредны, а у нас в особенности. Государство у нас обширное, а потому и операции в нем обширные. И притом в самоскорейшем времени-с. Следовательно, если выслушивать критики, то для одного рассмотрения их придется учредить особую комиссию, а впоследствии, быть может, и целое министерство. А ополчение тем временем будет без сапог-с. Не критиковать надобно, а памятовать, что в мире все подвержено тлению, а амуничные вещи в особенности. Скажу вам притчу. В прошлом году некоторый садовод посадил у себя в саду две яблони, а в нынешнем ожидал получить от них плод. И точно: одна яблоня дала плод, но другая – высохла. Ужели же следует садовода за это критиковать. Подобно сему – и ратницкий сапог. Один сапог дойдет до Севастополя, другой – только до первой станции. Никакая критика в этом случае не поможет, потому что достоинство сапога зависит не от критики, а от сапожника. Закон это предвидел и потому ни в каком ведомстве должности критика не установил-с.

К другой категории "внутренних врагов" он отнес тех чиновников "посторонних ведомств", которые, выставляя вперед принцип разделения властей, тем самым стремятся к пагубному административному сепаратизму.

– Многие из вас, господа, не понимают этого, – сказал он, не то гневно, не то иронически взглядывая в ту сторону, где стояли члены казенной палаты, – и потому чересчур уж широкой рукой пользуются предоставленными им прерогативами. Думают только о себе, а про старших или совсем забывают, или не в той мере помнят, в какой по закону помнить надлежит. На будущее время все эти фанаберии должны быть оставлены. Я здесь всех критикую, я-с. А на себя никаких критик не потерплю-с!

Высказавши это, он в заключение воскликнул:

– А теперь обратимся к подателю всех благ и вознесем к нему теплые мольбы о ниспослании любезному отечеству нашему победы и одоления. Милости просим в собор, господа!

Речь эта произвела очень разнообразное впечатление. Губернское правление торжествовало, казенная палата казалась сконфуженною, палата государственных имуществ внимала в гордом сознании своего благородства. Батальонный командир держал руки по швам, жандармский полковник старался вникнуть.

Даже строительная комиссия – и та соображала, нельзя ли и ей примкнуть к общему патриотическому настроению, вызвавшись взять на себя хозяйственную заготовку пик и другого неогнестрельного оружия.

Я ехал в собор вместе с Погудиным.

– А ведь речь-то хоть куда! – сказал я, – и, главное, совсем неожиданно.

– Это бывает, – ответил он, – в моей практике я и не такие чудеса видел. Позвали меня однажды к попу. Прихожу, лежит мой поп, как колода, языком не владеет, не слышит, не видит, только носом нюхает. Домашние, разумеется, в смятении; приготовляют горчишники, припарки. "Не нужно, говорю, ничего, а вот поднесите ему к носу ассигнацию". И что ж бы вы думали? как только он нюхнул, вдруг вскочил как встрепанный! Откуда что полезло: и заговорил, и прозрел, и услышал! И сейчас же водки попросил.

– Ну, вы это ехидничаете. А вы по правде скажите: хороша речь?

– Хороша-то хороша. И критиков заранее устранил, и насчет этой дележки: "Об себе, мол, думаете, а старших забываете"… хоть куда! Только вот что я вам скажу: не бывать вороне орлом! Как он там ни топырься, а оставят они его по-прежнему на одних балыках!