Битва за Ленинград - [130]
Только через несколько дней Военному совету стало понятно, что Город немцы не возьмут, атаки прекратились и противник перешел к позиционной войне. Но в те сентябрьские дни всё висело на волоске. Отметим лишь, что если бы Берггольц не попала в тюрьму в 1938 году — появление такой записи в дневнике было бы просто невозможно представить. Абсолютно преданная партии и социализму, восторженный певец строек и заводских будней. Но, наверное, такой поэт не смог бы стать голосом Города. Здесь сплелось все: и личная трагедия, и тюрьма, и многочисленные романы с мужчинами, и бесконечная череда выкидышей. И даже в голодном, замерзшем Ленинграде, навещая в больнице умирающего мужа, Ольга спешила на обратном пути к Макогоненко, проводила с ним ночь, методично отмечая это в своем дневнике, — и душа ее не болит, и нет стыда, и совесть не мучает. Находясь ежедневно на пороге гибели — смещается шкала ценностей, невозможное становится обыденным. Голод стирает все границы, хотя Ольга и будет получать в Радиокомитете повышенный паек.
Уже 30 августа 1941 года Комиссия ГКО решением № 601сс упразднила Военный совет обороны Ленинграда, передав его функции Военному совету Ленинградского фронта. Другим решением комиссия обязала власти города на Неве немедленно переселить из пригородов Ленинграда местное немецкое и финское население в количестве 96 тысяч человек. Что и было большей частью выполнено[321]. Эта мера, о справедливости и необходимости которой можно спорить, коснулась отца Берггольц. Но в первый раз Ольга, подключив свои связи, смогла отвести от него беду. Федор Христофорович остался в Ленинграде. В своем дневнике Берггольц записала: «2 октября 1941. Сегодня моего папу вызвали в управление НКВД в 12 час[ов] дня и предложили в шесть часов вечера выехать из Ленинграда. Папа — военный хирург, верой и правдой отслужил Сов[етской] власти 24 года, был в Кр[асной] Армии всю гражданскую, спас тысячи людей, русский до мозга костей человек, по-настоящему любящий Россию, несмотря на свою безобидную старческую воркотню. Ничего решительно за ним нет и не может быть. Видимо, НКВД просто не понравилась его фамилия — это без всякой иронии.
На старости лет человеку, честнейшим образом лечившему народ, НУЖНОМУ для обороны человеку, наплевали в морду и выгоняют из города, где он родился, неизвестно куда»[322].
На фоне гибели, бомбежек, эвакуации, на грани распада и неверия — с Ольгой произошло перерождение внутреннее. Она влюбилась в Георгия Макогоненко и написала в сентябре 1941 года:
В конце сентября Ахматову на правительственном самолете отправляют в Москву. Ее должна была сопровождать Ольга Берггольц. «Мне предлагали уехать, — писала Ольга 1 октября, — улететь на самолете в Москву с Ахматовой. Она сама просила меня об этом, и другие уговаривали. Я не поехала. Я не могу оставить Кольку, мне без него все равно не жизнь, несмотря на его припадки, доставляющие мне столько муки… Я не поехала из-за Кольки, из-за того, что здесь Юра, Яшка и другие. В общем, „из-за сродственников и знакомых“, которые все здесь, в городе, находящемся под угрозой иноземного плена, под бомбами и снарядами»[323].
Можно сказать, что именно в этот период Город сделал свой выбор. И это не метафора и не красивые слова ради образа. Берггольц осталась в Ленинграде носителем Миссии (именно так, с большой буквы), которую никто другой просто бы не вынес. Ради этого она жила, появилась на свет, развивала свой скромный дар, которому суждено было стать обжигающим, неистовым и спасительным. Об этом, наверное, можно будет забыть через 100 лет, но я еще помню рассказы бабушки, которая тринадцатилетней девочкой в декабре 1941 года слушала по радио стихи Берггольц, и они давали ей силы взять в руки ведро и идти к Неве за водой.
«Постоянное недоедание и непрерывное нервное напряжение обострили болезнь Молчанова. Николаю становилось все хуже и хуже. Первый тяжелый эпилептический припадок, ставший прологом к гибели, случился у него 27 октября 1941 года. Ольга записывает: „Сейчас у Кольки был страшный припадок — боюсь, что это начало статус-эпилепсии. Как он весь, просветленный, с неземным каким-то, божественно озаренным и красивейшим лицом, тянулся ко мне после припадка, целовал меня и говорил нежнейшие, трепещущие слова любви…
А я вчера провела ночь с Юрой М… я радовалась ему, и было даже неплохо в чисто физическом отношении, — но какое же сравнение в том же отношении с Колькой, — совсем не та сила, не тот огонь и сосредоточенная, огромная, отданная только мне — страсть. Но все же он очень мил мне, и он нежен и страстен, и влюблен, — не знаю только, понравилась ли я ему, как женщина, — я так исхудала за время войны, даже знаменитая моя кожа стала плохой. Но он мил мне, — все же… Только что, выйдя из припадка, Коля стал уговаривать меня уехать из Ленинграда, если будет эвакуироваться Союз писателей. Я должна уехать, чтоб спасти его, — ему тут очень трудно — он недоедает остро, нервничает (не из страха и трусости, конечно), стареет, хворает. Но я не хочу уезжать из Ленинграда из-за Юрки, и, главное, из-за внутреннего какого-то инстинкта, — говорящего мне, что надо быть в Ленинграде“»
