Битва за Берлин последнего штрафного батальона - [52]

Борька метнулся к Максиму через пролом, держась за пораненное ухо – кирпич едва не грохнулся на макушку. Вдвоем бойцы перескочили простреливаемый коридор: Максим – одним прыжком, не имея аргументов против пулемета MG-42, лающего из темноты вдали. Скорчился в проеме, поджидая товарища. А Борька вдруг решил погеройствовать на пустом месте, прыжком развернулся к противнику, хлестнул короткой очередью, злобно хохотнув:

– Стреляйся, кто может!.. – и повалился навзничь, получив пулю в грудь.

Максим ужаснулся, кровь отхлынула от лица. Он выставил автомат в коридор, выплюнул очередь и ползком метнулся к товарищу. А Борька как-то подозрительно помалкивал. Максим втащил его за шиворот в разоренную комнату, где валялись обломки массивного дубового стола и треснувший глобус размером с половину Германии, и рухнул перед товарищем на колени.

– Борька, мать твою, что же ты учудил?.. – застонал Максим.

Борькины ресницы – длинные, как у женщины, – вдруг задергались, он разлепил глаза, облизал пересохшие губы, отыскал водянистым взором Максима, попытался что-то сказать.

– Молчи… – хрипел Коренич. – Не говори ни хрена – лежи, жди санитаров.

– Ты охренел… – слабым голосом пробормотал Борька. – Откуда здесь санитары… Расстегни телогрейку на мне…

– Что? – не понял Максим.

– Телогрейку, говорю, расстегни, глухня…

Руки Максима тряслись. Он рвал на Борьке пуговицы, как-то не сообразив, что дырка в товарище есть, а крови – нету. Наконец Коренич распахнул фуфайку – и изумленно уставился на выгнутую прямоугольную стальную хреновину, примотанную к Борькиной груди несколькими слоями бинта. В штуковине просматривалась вмятина от пули. «Только вмятина?» – Максима обдало жаром.

– Подожди, так ты не ранен?!

– Не ранен… знаешь, как больно… – застонал Соломатин, садясь на полу. – Ух, ё… Вся грудь болит… Ничего, сейчас пройдет, это называется ушибом грудной клетки, Максимка… Не, фигли, я эту штуку снимать не буду.

«Ушиб грудной клетки?!» – подумал Максим, а вслух сказал:

– Борька, что за хрень?

– Да помнишь того рыцаря в доме Гиммлера? Доспехи валялись – не пропадать же добру… Прикинул пластину – вроде по размеру, нормальная сталь, миллиметров шесть толщиной, тяжело, конечно, таскать на себе, но что поделать, и не то таскали… Чем, думаю, черт не шутит, уединился там в сортире, приделал… Ты знаешь, я в Бога не верю, но во что-то же надо верить. Так не хочется умирать!

– А чего же ты втихушку? – Максим уже не сдерживался, хохотал как припадочный. – Постеснялся рассказать о своем изобретении, бронированный ты наш?

– Так засмеют же, – стонал Борька. – Черт возьми, Максим, эта дура мне жизнь спасла… Если хочешь, возьми, дам поносить.

– Нет уж, спасибо, сам таскай. Передвигаться можешь?

– Повоюю еще чуток. – Соломатин поднялся, страдальчески кривясь, легонько стукнул себя по груди, кивнул гулкому звуку, взялся за автомат.

– Товарищ капитан, тут какие-то черти забаррикадировались, не выкурить их ни хрена! – проорал толстяк Арбузов – бывший капитан интендантской службы, попавшийся на списывании вполне еще «дееспособной» партии овсяной крупы, и загремевший по этому случаю на полный срок – за «шкурничество, воровство и вредительство».

Проход в просторный «зал совещаний», где еще сохранились роскошные люстры, ковры и изысканная мебель, был перегорожен толстой кирпичной кладкой. Из амбразур огрызались пулеметы – стрелкам в этом узком пространстве можно было не целиться, практически каждая пуля попадала в атакующих. Гранаты преграду не брали, и двое смельчаков, пытавшихся ее подорвать, уже лежали на полу, порванные свинцом. Оставлять в тылу эту «комнату страха» с неизвестным содержимым было неразумно. Двое умельцев Неустроева протопали по параллельному коридору, заложили взрывчатку под заднюю стену и подорвали ее метким выстрелом из-за угла. Не успела еще кладка разрушиться – а в пролом уже лезли штрафники, превращая роскошное убранство зала в обычный военный разгром. Смертникам, засевшим в зале, терять было нечего – они понимали, что их не пощадят, и огрызались отчаянно, опустошая автоматные магазины.

Солдаты рассыпались, кто-то удачно подкинул гранату. Победный рев отскакивал от лепных потолков.

Разгоряченный боем Казбеков кромсал кому-то горло, вкрадчивая приговаривая: «Ну, сдохни же, дорогой, чего ты не сдыхаешь?» Перед проломом корчился лишь капитан Кузин, раненный в грудь и живот. Он норовил подняться, весь землистый, дышащий со свистом, обламывал ногти, впиваясь ими в паркетный пол. Потом свалился на спину, глядя удивленными глазами в далекий закопченный потолок. Максим присел перед ним на коленях и тупо уставился на кровь, хлещущую из ран капитана. В отличие от Борьки Соломатина, Кузин не удосужился обзавестись «бронированными доспехами». Опыт военных лет подсказывал Кореничу, что с такими ранениями больше двух минут не живут. Но капитан был решительно против подобного положения дел. Он все еще не понимал…

– Коренич, помоги подняться, чего ты смотришь, как на икону, – выдавливал он с каким-то голубиным клекотом. – Дай руку, я обопрусь… идти надо…

Тело капитана Кузина сотрясали конвульсии. Он трясся, царапал пол, но все еще рвался в бой.