Битва за Берлин последнего штрафного батальона - [37]

Наверху все пылало, гремело, рушилось; визжали раненые фрицы. А штрафники, сотрясая стены многожильным «ура!», уже неслись наверх, прыгая через ступени…

Как выяснилось позднее, штрафники из второй роты, активно сотрудничая с бойцами 312-го полка, отбили у противника всю лестницу и верхние этажи в северном подъезде и выдавили деморализованных немцев вниз. Их всех блокировали на третьем этаже, забросали гранатами; а потом вполне учтиво, можно даже сказать, уважительно, предложили сдаться. В ответ на «непристойное» предложение разразилась стрельба, в которой гитлеровцы израсходовали весь боезапас, после чего просочились в одну из квартир на третьем этаже, надеясь, что там проломлена стена и кому-то удастся вырваться. Но стена была целой.

Настороженные, с автоматами наперевес, штрафники угрюмо рассматривали прильнувших к стене людей. Немцев осталась жалкая горстка, не больше дюжины. Они тоскливо жались друг к дружке – оборванные, окровавленные, растерявшие пыл и задор. По комнате плавал раздражающий запах перегара – напиток, потребляемый фашистами, явно не был продуктом от лучших мировых производителей. Особенно пьяными фрицы не выглядели. Сколько нужно выпить, чтобы заглушить предчувствие смерти? Двое рядовых с заплывшими, черными от недосыпа физиономиями переглянулись, помешкали и подняли руки. Плечистый обер-ефрейтор с лысым черепом испустил душераздирающий вздох, закрыл лицо ладонями и сполз по стеночке на пол. Отвернулся к стене, уверенный, что сейчас его расстреляют, молоденький унтерштурмфюрер – недавний выпускник юнкерского училища. Осанистый, бледнокожий оберштурмфюрер (старший лейтенант по общевойсковой классификации), чью гордую стать не смогли уничтожить ни поврежденная нога, ни простреленная рука, брезгливо поджав губы, отделился от компании и, прихрамывая, побрел к окну, в котором не осталось ни одного целого стекла.

– Эй, дружище, куда собрался? – бросил Ситников, вскидывая автомат – но стрелять не стал.

Оберштурмфюрер даже ухом не повел. Он неуклюже вскарабкался на подоконник – сил подняться на ноги у него уже не было, так и остался стоять на коленях.

– Не сбежит? – на всякий случай поинтересовался Хорьков.

– Куда ему? Там наши кругом, – пожал плечами Драгунский.

– Может, стащим его с окна? – засомневался Кибальчик.

– Да ну его на хрен, – фыркнул Гуськов. – Больно надо руки марать. Устал я чего-то… Смешно, мужики, – усмехнулся он, – у меня вот кот был когда-то – точно так же на подоконнике любил сидеть. Однажды вывалился – за птичкой потянулся, – так на всю жизнь заикой сделался…

Прежде чем перевалиться за карниз, эсэсовский офицер окинул презрительным взглядом штрафников – оборванных, грязных, но победивших. Потом вздохнул – кажется, немного разочарованно, мол, почему ему никто не препятствует? И пал вниз.

– Мои аплодисменты, – оценил Борька. – Вполне себе драма.

Коренич подошел ко второму разбитому окну, глянул вниз. Третий этаж – вроде не страшная цифра; но потолки в доме были высоченными. Да и не собирался офицер остаться живым. Он лежал на брусчатом тротуаре, лицом вниз, раскинув руки, под проломленной головой растекалось бурое пятно. Перекуривающие поблизости солдаты разглядывали его без особого удивления.

– Эй! – поднял голову пропыленный ефрейтор. –

У них что там, массовый падеж? То один вывалится, то другой…

Оторвался от стены молоденький унтерштурмфюрер, не дождавшийся пули в затылок. Он старался придать лицу то же выражение, что было у старшего товарища – но выходило не очень. Он сделал шаг к окну, смертельно побледнел. Ситников злорадно засмеялся.

– Милости просим, господин офицер. Воля ваша, как говорится.

Максим перехватил дрожащий взгляд офицера, сделал приглашающий жест по направлению к окну – мол, кто бы возражал. Детские глаза вчерашнего юнкера наполнились слезами, он отвернулся, чтобы никто не видел его позора, попятился обратно к стене.

– Кто тут русский? – вкрадчиво осведомился Гуськов.

Пленные угрюмо молчали. Человека, разговаривавшего матом, в этой горстке могло и не быть. При обороне фашисты потеряли не менее тридцати бойцов, наверняка пуля достала мерзавца. Но штрафники угрюмо ждали, надеясь, что это не так.

– Какая, право слово, кунсткамера! – возвестил капитан Кузин в лихо заломленной фуражке, войдя в зал чуть не строевым шагом. – Налюбовались на пленных? Понравилось? Этапируйте их вниз, раз не хватило духу пристрелить! Приказ по фронту, товарищи солдаты – удерживать занимаемые рубежи, утром продолжать наступление. Пляшите, голодранцы, всей роте шесть часов на отдых! Но чтобы утром были как огурцы!

В пылу охватившей солдат эйфории никто и не заметил, как ненавязчиво капитан Кузин поименовал их батальон – ротой.

Подтянувшийся резервный батальон 312-го стрелкового полка заблокировал от возможных контратак Людвигштрассе и две параллельных улицы, так что штрафники действительно могли отдохнуть. Уставшие до безобразия «трофимовцы» расползались по квартирам первого этажа первого за перекрестком дома на правой стороне. Он ничем не отличался от взятого штурмом – внутри только был поцелее. Солдаты ворчали: «Если бы каждый дом в этом городе превратился в укрепрайон, то вооруженных врагов набралось бы миллионов десять, а не те 140 тысяч, что подчинялись командованию берлинского гарнизона – включая гитлерюгенд, фольксштурм, полевую жандармерию с полицией и прочих больных и необученных…»