Битва за Берлин последнего штрафного батальона - [36]

– Будут швырять гранаты – разлетаемся, – бормотал Максим, инструктируя подчиненных. – У «колотушки» убойная сила небольшая, можно выжить. Если успеете – отбрасывайте от себя, не успеете – падайте, закрывайте голову. Ну, пошли, мужики, не хрен затягивать удовольствие.

Но восхождение пришлось отложить. Гранаты у немцев, запертых в доме, видимо, закончились. В ход пошла «тяжелая артиллерия». В звенящей, внезапно нахлынувшей тишине было слышно, как наверху, кряхтя, волочат по полу что-то большое и массивное. Затрещали перила, посыпалась штукатурка. И вдруг что-то огромное, угловатое, покатилось по ступеням, рассыпаясь по ходу. Вновь обрушило часть перил, выкатилось на второй пролет, помчалось дальше, гремя и как-то мелодично подвывая.

Солдаты бросились врассыпную.

– Ой, мамочка… – пискнул Кибальчик, успев нырнуть за простенок.

С каким-то благоговейным недоумением штрафники таращились на разбитое вдребезги благородное пианино, на лицевой стороне которого золотистой готической вязью было выведено: «Иоганн Зохер, Зантхофен». Вещь была старинной и, безусловно, ценной.

– Ни хрена себе, – выразил общее мнение Ситников.

– Ну и кто после этого варвары? – укоризненно пробормотал Бугаенко. – Лучше бы на растопку пустили…

– Пианист не виноват, как говорится, – натянуто пошутил Борька.

– Рояль, что ли? – туповато брякнул Кибальчик.

– Сам ты рояль, – фыркнул Хорьков. – Самое настоящее фортепиано…

– Оба вы дундуки, друзья мои, – поддел молодых Бугаенко. – Мне стыдно за беспросветную необразованность моих сослуживцев. Эта штука называется пианино – инструмент с вертикальным расположением струн. Если горизонтальное расположение – тогда рояль. А все это вместе носит обобщенное название: фортепиано…

– Рус, сдавайся! – с гортанным каркающим акцентом прокричали сверху, и штрафники недоуменно уставились друг на друга – не ослышались ли?

– Что-то я не понял, – на всякий случай покосился в коридор Драгунский. – Хрена ли мы сдаваться должны?

– А это он шутит, – объяснил Гуськов, и все присутствующие понятливо, но несколько нерешительно закивали – если шутит, тогда, конечно; что ему еще остается, фрицу?..

– Рус, капут! – прокричали сверху. – Сдавайся! – и к воплю присоединились ломаные нервные смешки защитников дома.

– Да они же пьяные в стельку, мужики! – прозрел Шульжин. – Ну, ничего себе, бухают во время боя…

– А кто им запретит, – проворчал Слепокуров. – Честно говоря, я бы тоже сейчас пропустил стопочку-другую – для улучшенного восприятия ситуации, так сказать.

– А мы в нашем доме в Орджоникидзе такое знатное сливовое вино делаем – просто пальчики оближешь… – ни к селу ни к городу вспомнил Казбеков, и глаза его заблестели. – Отвэтственно вам заявляю, товарищи, – грузинская чача рядом с нашей сливовицей и близко не лежала. Грузинская чача – это такое дерьмо, между нами говоря…

– Эй, немчура, что квасим? – прокричал Антонов.

На «верхотуре» воцарилось молчание – настолько глубокими познаниями в великом и могучем немцы не владели.

– Эй, фрицы, что пьете, спрашиваем! – несколько проще выразился Овсеенко. – Шнапс, коньяк, самогон…

– О, да, да! – завопил «собеседник». – Шнапс, коньяк, русская водка!

– Не понял, – расстроился Слепокуров. – Чего это они нашу водку там поминают? Эй, фрицы, откуда у вас русская водка?

– От верблюда! – прокричал без акцента другой голос и после оглушительной паузы добавил: – Вам, сукам, все равно не оставим, не беспокойся! – и разразился такой витиеватой непечатной загогулиной, что штрафники изумленно застыли.

Мало кто знал, что войска, защищающие Берлин, абсолютно интернациональны. Коммунисты и не мечтали о такой «дружбе народов». Здесь дрались датчане из дивизии СС «Дания», симпатизирующие нацистским идеям скандинавы из корпуса «Норвегия», голландцы из дивизии «Нордланд», французские легионеры из остатков дивизии «Шарлемань», финны, венгры, латыши, ошметки частей РОА генерала Власова и бригады РОНА Бронислава Каминского – из тех, что избежали отправки в Чехословакию и оказались запертыми в Берлине…

– Ох, и надеру сейчас кому-то задницу, – начал приподниматься Ситников, исполненный благородной яростью.

– Эй, не спешите, торопыги, – проговорил позади рядовой Асташонок.

Плотный, взъерошенный, со смешным носом-картошкой – бывший командир стрелковой роты, угодивший в штрафбат за то, что по ошибке, приняв на веру слухи и домыслы, погнал свою роту на подожженный танками лес, полагая, что там притаились окруженные фашисты. Окруженцы ушли другой дорогой, а Асташонка обвинили в трусости – повезло, что к стенке не поставили.

Сейчас Асташонок притащил два немецких фаустпатрона. Один он сунул Кореничу, другой взял на изготовку… И, ловко перемахнув через расплющенное пианино, взлетел на пару ступеней, прыжком развернулся, вскидывая «базуку», и выстрелил. Не успела граната долететь до цели, он уже отбрасывал ненужную трубу, искал глазами Коренича. Максим аккуратно перебросил ему оставшийся фаустпатрон – и вторая граната унеслась вверх.

Асташонку повезло: выжил. «Безумству храбрых поем мы песню… Полными кретинами надо быть, чтобы обвинить этого парня в трусости», – подумал Коренич.